Павел Торубаров - Дурная привычка

Я повернулся на звук и, наконец, встретился взглядом со сталкером. Карие глаза учителя, спрятавшиеся среди веселых морщинок, казалось, стали еще глубже и наполнились какой-то неведомой силой. Да и весь облик Охотника сильно изменился: он как-то округлился, появилась кошачья плавность движений. Одежда учителя тоже претерпела изменения: если раньше я не мог представить его без потертого сталкерского комбинезона и «Калаша» за спиной, то теперь на Охотнике был какой-то светлый, почти бежевый балахон, перепоясанный такого же цвета кушаком. Еще учитель приобрел небольшую аккуратную бородку, тронутую сединой.

— Где я? — вопрос, заданный мной, прямо-таки поражал своей неожиданностью, но ничего другого в голову не пришло.

— Не угадал! — Охотник усмехнулся в бороду. — Правильнее спросить: «когда»?

— Хорошо, — не стал я упорствовать. — Когда?

— Никогда! — учитель вновь ухмыльнулся.

— Да, ты не утратил любви к загадкам. — я повел плечами, отчего марево немного расступилось, обнажив пустоту вокруг меня. Я не испугался, что упаду, не испугался что погибну. Я вообще уже ничего не боялся и ничему не удивлялся. Мною владело любопытство.

— Я умер? — следующий заданный мной вопрос тоже не мог похвастаться оригинальностью.

— Что значит — умер? — вновь загадал мне загадку учитель.

— Ну, — я даже немного растерялся, — мертвый, значит — не живой.

— Тогда, что, по-твоему, есть жизнь? Если принять за основу постулат «я мыслю, следовательно — существую», то ты, как дедушка Ленин, живее всех живых.

— А если принять за основу определение «жизнь — есть способ существования белковых тел»? — я решил не ударить в грязь лицом перед эрудированным наставником.

— В таком случае, — учитель выдержал томительную паузу и огладил бороду, — ты все равно жив.

— Тогда, что со мной?

— Я не могу ответить на этот вопрос. И не потому, что не хочу, а потому не знаю. Кстати, что с тобой, ты понимаешь лучше моего, только, ты до этого еще не дошел.

— Ничего не понял, — я потряс головой. — Ладно, Охотник, вижу, что на мои вопросы ты отвечать не хочешь…

— Почему? Хочу. Только ты не хочешь задавать правильные вопросы.

— Хорошо, задам правильный. Почему ты весь в белом?

— Это у тебя спросить надо! — развел руками Охотник. — Это твоя фантазия, а не моя.

— Ладно, — махнул рукой я. — Тебя не переспоришь. Скажи, тогда, что такое, на самом деле, Монолит?

— Ты секту имеешь в виду или камень?

— Камень, естественно.

— Пошли, покажу. — Охотник развернулся и неспешно двинулся через марево.

— Так он действительно существует?! — чуть не закричал я.

Однако, учитель мне не ответил и, разгоняя пелену перед собой, пошел быстрее.

Я догнал своего наставника, вызвав возмущение марева, и мы зашагали рядом. Как долго продолжалось наше путешествие, я не могу сказать — вокруг ничего не менялось, а чувство времени у меня потерялось. Пока мы шли, я рассмотрел свою одежду. Она была похожа на японское кимоно, цвет которого я не рискнул бы назвать. Рукава балахона свободно обвивались вокруг моих рук, цепляя на себя хлопья тумана. Ноги, заплетясь в одежде, скрывались где-то в мареве, выталкивая на поверхность при каждом шаге мелкие бурунчики.

— Пришли, — неожиданно сказал Охотник и остановился.

Туман заклубился и начал отступать, будто занавес, и перед нами открылся узкий коридор, в котором местами обрушились массивные перекрытия, с ржавой водой на полу и толстыми трубами вдоль одной из стен. Я сразу понял, где мы оказались. Если бы при мне был дозиметр, то он, наверное, уже бы сошел с ума. Мы ли по воде, аки посуху, минуя завалы из бетона и тяжелых стальных балок, будто их не было вовсе. Нам на пути попадались обломки бетонных конструкций, своей формой и размерами наводящие на мысли о противотанковых надолбах, но мы проходили мимо них не останавливаясь. А бетон, словно чувствуя за собой вину, расступался перед нами. Еще нам на пути встречались серо-коричневые кучи рассыпчатого материала, по своему виду похожего на пемзу. Их так и называют «кучи». Я знал о них только понаслышке. В таких «кучах» лежали остатки ядерного горючего. На момент аварии восемьдесят шестого года в реакторе ЧАЭС находилось что-то около 230 тонн радиоактивного материала. Сейчас в Саркофаге все ядерное топливо, задержавшееся внутри, находилось в нескольких состояниях, одним их которых были «кучи». Чуть дальше громоздились куски круглой металлической плиты, стоящие торцом, в которых я не без труда опознал элементы биологической защиты реактора. На подходе к ним мы остановились.

— Ты понял, где мы? — спросил меня Охотник.

— Догадался, — ответил я и уточнил: — У реактора?

— Угу, — кивнул учитель. — Точнее — под ним.

— Тут находится Монолит?

— Да, — мы свернули за угол. — Вот он.

Я смотрел во все глаза, но не мог узреть знаменитого Кристалла. Вокруг не было ничего, хоть отдаленно напоминающего легенду Зоны. Только груды бетонных обломков, плиты биологической защиты и капающая сверху вода.

— Где? — я все еще не видел Камня.

— Да вот же он! — Охотник ткнул пальцем в какую-то груду, прямо перед моим носом. — Глаза проспал, что ли?! Монолит, собственной персоны!

Я подошел поближе, и увидел, что груда больше похожа на лапу какого-то огромного животного, чем на волшебный кристалл. Через толстый слой серо-ржавой пыли Монолит поблескивал темным бутылочным стеклом с желтыми вкраплениями. Я провел рукой по Кристаллу. По пыльной поверхности потянулся длинный след, в котором Камень заиграл бликами. На ощупь он была гладким, как уже упомянутое бутылочное стекло. Я растерянно посмотрел на Охотника.

— Это и есть прославленный Монолит? — спросил я разочарованно. — Камень, исполняющий желание? «Золотой шар»? Идол сектантов? Творец Зоны?… Какой-то он невзрачный.

— Да. — Охотник сделал небольшой шажок и, оказавшись рядом, пристально посмотрел мне в глаза. — А ты что ожидал? Огромного кристалла, переливающегося всеми цветами радуги и говорящего с тобой потусторонним голосом? Вынужден тебя разочаровать: Монолит в таком виде существует только в рассказах сталкеров. В жизни он такой. Как ты думаешь, сколько ему лет?

— Не знаю, — пожал плечами я. — Наверное, ровесник Зоны.

— Угу, — учитель поджал губы. — Ровесник. Только возраст Зоны, тогда, надо считать от двадцать шестого апреля восемьдесят шестого года, когда взорвался ректор РБМК-1000 Чернобыльской Атомной имени Ленина Электростанции. Когда же загорелись графитовые замедлители, температура внутри активной зоны поднялась настолько, что часть термовыделяющих элементов — ТВЭЛов- расплавилась и стекла под реактор, биологическая защита которого уже была разрушена взрывной волной. Потом эти потеки застыли, превратившись в этот монолит. Ликвидаторы, когда его увидели, за характерную форму окрестили кристалл «Слоновья нога». Представляешь, что тут тогда творилось? Ведь, еще не было современных средств расчистки завалов. Не было всех этих новомодных гидравлических ножниц, которые шутя перекусывают толстенные стальные прутья. Были только совковые лопаты, ломы и сильные руки. Не было такого количества спасательных роботов, тогда они еще только появлялись. Радиоактивная пыль мешала радиосвязи. Роботы, которых доставили на завалы, теряли управление проведя несколько минут на крыше энергоблока. Только люди могли это выдержать. Только люди могли пробиться под реактор. И только люди могли исправить ошибки других людей. Именно тогда родился Монолит, такой, как он есть на самом деле. И я снимаю шляпу перед героями, которые первыми пришли сюда, из средств защиты имея только противогазы и просвинцованные фартуки. Они не мечтали даже о простеньких скафандрах, которые сейчас носит половина сталкеров. Эти люди, имен которых никто не знает, пробивались вперед, не думая о том, что семимильными шагами двигаются к своей смерти. Мысли у них были только одни — защитить других от опасности. Именно их, Ликвидаторов, первыми пробившихся к реактору, следует называть сталкерами. Причем, Сталкерами — с большой буквы. Это они первыми встретили артефакт, которому суждено было стать в последующем легендой.

В голосе Охотника было столько боли, что я испугался. Человек, прошедший через Зону, говорил со мной так, будто он сам видел, как взрывался реактор, и как гибли люди, поглощенные пламенем пожара и лучевой болезнью. Как население спешно грузили в автобусы и увозили на станцию Янов, откуда один за другим уходили поезда, унося в себе людей, с корнем вырванных из родных мест. Будто он знал, что такое паника и давка толпы, обезумевшей от страха смерти. Будто ему было понятно горе ребенка, которого увозят из дома, где он родился и вырос, даже не давая забрать любимого мишку, объясняя это еще неясным, но уже страшным, словом «радиация».