Сергей Малицкий - Вакансия
Сфинксы, лежавшие на ступенях института, по-прежнему казались вырезанными из мертвого камня. Ступени у запертых изнутри дверей были тщательно выметены и очищены от снега. Тропинка, ведущая вдоль ограды к внутреннему двору огромного здания, была протоптана, и протоптана явно одним человеком. Неретин продолжал каждое утро отправляться в питейные заведения улицы Мертвых. Сейчас его следы были слегка припорошены редким снежком, и вели они внутрь территории.
Дорожкин перешагнул через ограждение кладбища и зашагал между оградой института и прибитым морозом, но все еще высоким бурьяном. У пролома тропа, как и раньше, раздваивалась, но теперь та ее часть, которая уходила в глубину кладбища, казалась нехоженой. Дорожкин перелез внутрь институтского двора и подошел к заднему входу. Тяжелая дверь подалась неохотно, и уже давнее ощущение повторилось. Дорожкин словно не вошел в здание, а вышел из одного пространства в другое. Он тут же понял, отчего в этот раз это ощущение показалось ему знакомым, точно такое же чувство он испытал, когда вместе с Диром и Шакильским переступил границу Кузьминского уезда. Так если верно то, что прибывающие в Кузьминск люди расширяли его территорию, так, может, и нелюди отвоевывали свое точно таким же способом?
Внутри ничего не изменилось. Даже бюст Ленина на входе точно так же был наряжен вахтером. Разве только пол в коридоре был вымыт кое-как, точнее, на чистом кафеле виднелись следы ботинок и чего-то более крупного и тяжелого.
– Ну что там увидели? – окликнул его Неретин.
Георгий Георгиевич стоял у входа в собственный кабинет и медленно застегивал пуговицы пиджака.
– Следы, – отозвался Дорожкин. – Тут прошло какое-то существо огромного размера. Длина шага примерно метр двадцать, выходит, что и рост его где-то метра в три. Если не больше. Да и отпечатки странные. Словно он шел на каблуках, да еще пятился.
– На копытах, – пояснил Неретин, – вам знакомо существо под именем Минотавр?
– Бросьте. – Дорожкин подошел ближе и почувствовал запах перегара. – Не хотите же вы сказать, что у вас здесь живет человек огромного роста, да еще с головой быка?
– Ну физиология имеющегося у нас Минотавра, конечно, несколько отличается от традиционного представления о, так сказать, каноне соответствующего существа, но определенное сходство имеется. Да вы заходите, Евгений Константинович, заходите. – Неретин посторонился, пропуская Дорожкина в кабинет. – Знаете, Вальдемар Адольфыч вовсе перестал уделять внимание институту. Говорит, что пока что имеются задачи и поважнее, чем сдувать пыль с лабораторных журналов прошлого века. А у нас тут столько всего интересного!
– Даже дышится как-то по особенному, – заметил Дорожкин и тут же замотал руками. – Вы не подумайте, я не о….
– Я и не думаю, – хмыкнул Неретин, отправляясь на место за столом. – Я, кстати, противник всего тайного или тихого. Не люблю недомолвок и шепотков. Знаете, шепотки подобны шептунам. И перегар должен быть грандиозным. Мне он так просто необходим. Голова начинает расплываться в тумане, но именно это мне и нужно. В таком состоянии я менее опасен. Трезвость же… А ведь это важно, что вы почувствовали отличие здешней атмосферы. Да. Здесь дышится по-особенному. Потому что здесь концентрация тайного народа – особенно велика. Нет, понятно, что у Быкодорова колхозничков больше, но у него еще имеется и эта противоестественная мята…
– Я видел этих самых колхозничков, – откликнулся Дорожкин, извлекая из сумки бутылку. – Не самое душеуспокоительное зрелище. Я, правда, был уверен, что эти существа должны быть огромного роста, если судить по мифологии. А на самом деле этот ваш Минотавр стоит двух десятков любых из них. Я о весе говорю…
– Понимаете, – Неретин задумался, – а ведь Минотавр вовсе не из тайного народа. Я бы даже сказал так, он даже и не Минотавр, а нечто производное…
– От кого? – спросил Дорожкин, уже представляя ответ.
– От меня, – твердо сказал Неретин. – Да вы спрячьте пока бутылку, спрячьте. Сегодня я смогу продержаться чуть дольше. Знаете, на самом деле это странно, но ведь в этом есть некий парадокс. Если я не начинаю с утра похмеляться, то стремительно скатываюсь к порогу, за которым начинается страшное. Поэтому должен пить, и пить, и пить до полной отключки. Зачем же тогда мне назначена дикая головная боль при питье? Она же должна быть с похмелья? Но боль ужасная, невыносимая, поверьте мне. Она словно загоняет меня в клетку…
– Подождите. – Дорожкин опустился на стул напротив Неретина. – Стоп. На минуточку. Но в вас же нет трех метров роста? А как же некий предполагаемый закон… сохранения массы? Вы же не превращаетесь в дирижабль? Объясните. Вы же ученый.
– Ученый? – хмыкнул Неретин. – Я, дорогой мой, давно уже не ученый. И даже не отставной мудрец. Забудьте все, что я говорил вам в прошлый раз. А что касается сохранения массы… она есть, поверьте, и я волочу ее за собой, как тяжкий груз. Кстати, а ведь вы не были удивлены, когда я сказал, что этот самый Минотавр производное от меня…
– От меня все ждут удивления, – заметил Дорожкин. – Но удивление может возникать только при свежести восприятия. Одна ложка сахара – сладко, вторая – еще слаще, третья – очень сладко, но все последующие сладости не прибавляют, разве только тошноты.
– И все-таки, – прищурился Неретин.
– Я кое-что узнал о том дне, – проговорил Дорожкин. – О тридцатом октября шестьдесят первого года. И о вашей роли в тех событиях.
– О роли, – протянул Неретин. – Да уж. Роль, прямо скажем, была незавидной. И это все, что вы узнали?
– Я был в промзоне, – сказал Дорожкин. – Видел там такого… спрута, который запустил щупальца в город и сосет из него соки.
– Вот так, значит, – откинулся на спинку стула Неретин. – Сосет, говорите? А если питает? Как чайный гриб? Только выделяет не сладкую водичку, а, извините, электричество, транслирует телевизионные программы, осуществляет связь?
– А как же тогда закон сохранения массы, энергии, да чего угодно? – поднял брови Дорожкин. – Это что, неизвестный донор, что ли? Материализовавшийся рог изобилия?
– Рог изобилия и паразит – в одном лице, – пробормотал Неретин и поднялся. – «Во всем мне хочется дойти до самой сути…»
– «До оснований, до корней, до сердцевины»[63], – продолжил Дорожкин. – Что произошло тридцатого октября одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года? В одиннадцать часов тридцать две минуты?
– Даже так? – пробормотал Неретин. – Что ж, давайте бутылку. И пойдемте.
Он сделал глоток только в коридоре. Умело откупорил бутылку, глотнул и пошел твердой походкой в глубь коридора. Молодой человек лет тридцати пяти. Столько ему и было в далеком шестьдесят первом году? Сколько бы ему стало теперь? Под девяносто? Или его вовсе бы уже не было?
Дорожкин покосился на дверь кабинета Дубицкаса – неужели там до сих пор лежит его прах, обвалившийся развалинами вместе с потерявшей объем одеждой? И маленькие черные очки в нагрудном кармане…
– Не отставайте, – обернулся Неретин, делая еще один глоток. – Боюсь, что подобную экскурсию я не смогу предлагать вам часто.
– Чем вы их кормите?
Дорожкин окликнул Неретина, невольно ожидая, что тот обернется, и он вместо человеческого лица увидит морду зверя.
– У вас тут очень чисто. Ни пылинки. И стекла блестят. И на потолке ни паутины, ни пыли. Эти… тролли очень старательны. Они работают за деньги или за еду? Или за возможность остаться в живых?
– Они сами кормятся. – Неретин остановился в конце коридора у широкой лестницы, дождался Дорожкина. – Кто как. Я их отпускаю ночью. Кто-то ловит рыбу в водохранилище, кто-то уходит в лес. Недалеко, в лесу опасно… Так что я им ничего не плачу.
– Тогда почему? – Дорожкин подошел к Неретину почти вплотную, тот смотрел на него сверху вниз. – Почему они остаются здесь? Что их держит?
– То же самое, что заставляет Адольфыча наполнять город людьми, – сказал Неретин. – Тут ведь дело в чем, когда на поле много желтых цветов, поле кажется желтым. Но это не значит, что на поле нет цветов другого оттенка.
– А какого цвета те, кто начищает ваши коридоры? – спросил Дорожкин.
– Они здесь жили когда-то, – объяснил Неретин. – И они больше привязаны к земле, на которой их родина, чем вы привязаны к своим родным. Я не скажу, что они умрут, если связать их, бросить в контейнер и вывезти куда-нибудь километров за сто, но будут угнетены вплоть до оцепенения. У них просто нет выбора. Пойдемте. У нас опять не так много времени.
Ступени уже были не столь чисты, камень словно был подернут серым налетом, и чем выше поднимался Дорожкин, тем явственнее ощущал странный запах, похожий на смесь запаха сырой земли и растертых в пальцах веточек туи. Коридор второго этажа был заполнен неподвижными телами. Они лежали под высокими черными окнами и напоминали картофельные мешки. Размеренное дыхание говорило о том, что «мешки» были живыми существами.
