Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как «отходят» связанные руки, и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.

– В следующий раз у тебя начнется застой крови, а потом гангрена, – почти сочувственно сказал капитан. – Это часто бывает.

Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него еще оставалось, – гордостью.

Лафферти присел за стол, налил себе кофе – настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал – плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слезы, задерживались во впадинках. Слезы, выжатые из камня, – иначе не скажешь.

– Да не сядешь ты. И не выпрямишься, – сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:

– Ты меня… еще не… согнул… чтобы мне выпрямляться…

– Английский откуда знаешь? – поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. – Ну, приди в себя, я подожду.

Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжелой и обжигающей, как свинец.

– Убил бы, если б мог? – спросил Лафферти без насмешки.

– Не то слово, – подтвердил мальчишка.

– Никого ты больше не убьешь, – негромко сказал капитан. – Ты проиграл, а жаль.

– Жаль? – вроде бы искренне удивился мальчишка и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повел ногами.

– Конечно, жаль, – подтвердил Лафферти. – Я же все про тебя знаю. Видишь ли, смелые люди встречаются очень часто. А вот смелые и такие упорные – гораздо реже. Большинство взрослых бойцов, которых я знаю, поломались бы после того, что с тобой делали… Ну не обидно такому закончить жизнь на турецкой помойке? Я бы еще понял, если за что-то конкретное. Но из чистого упрямства?

– Ничего… – мальчишка неприятно усмехнулся. – Наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А мое упрямство – мое дело… – он пошевелил плечом.

– Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, – спокойно сказал капитан. – Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.

Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно – слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии – главное вовремя подойти и сказать нужные слова.

– Поясните вашу мысль, – сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивленно смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку – вежливого, чистенького, а главное – умного. Увидел – и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!

– Я не буду произносить примитивных вещей – вроде того, что одно твое слово, и твоя судьба изменится, и так далее, – небрежно сказал капитан. – Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.

– Еще бы, – без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.

– Давай сделаем так, – Лафферти отпил кофе. – Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь – откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?

Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся – свободно и лениво. И сказал с насмешкой:

– А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, «серые спинки»[32] здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего – вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал еще. А от вас мне ничего не нужно – кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб с соседнего костра посмотреть, как вас зажарят на вертеле…

– Жаль, – искренне сказал Лафферти. – Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжелой, долгой и неприятной… А скажи, – с интересом спросил вдруг капитан, – почему ты не согласился на мое предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом – всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?

– А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, – сказал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану – своим единственным. – А притворяться перед вами – противно. Вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и мое слово.

– Мальчик, – Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, – глупый мальчик. Когда лучшие из вас – такие, как ты! – погибнут, – те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.

– Я прошу разрешить мне, – вместо ответа сказал мальчишка, – попрощаться. Там, где я сидел.

– Прощайся, – кивнул капитан. – Тебя отведут.

Прижавшись к решетке, Алка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дернула прутья.

– Не надо, Аль, – попросил он. – Не плачь. Они на нас смотрят… – он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок с неправильной формы каменным крестиком. – Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. Я договаривался с Мишкой Рейхе – вон тот молодой мужик. Он тебя возьмет с собой. Вот…

Алка протянула руки сквозь решетку, и Колька переплел свои пальцы с ее – тонкими и горячими.

– Можно я тебя поцелую? – несмело спросил мальчик. – ОНА не обидится…

– Мо… жно, – задохнулась словом Алка…

… – Помни меня, – сказал Колька, отстранившись.

Алка следила за ним, прикрыв губы рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ.

– Я соврал, Аль, – понизил голос мальчик. – Мне очень страшно. Я так хочу – жить. Я так хочу… Прощай.

– Коля!!! – девочка всем телом ударилась в решетку…

…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белесую пену, и ее хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.