КОМ: Казачий Особый Механизированный - Ольга Войлошникова
Но маманя взяла цель — не собьёшь! И сестры ещё… Я говорил, вроде? Один я у мамки сын, да три дочери. И они четвером, единым фронтом, давай мне мозги скипидарить. Кажный день мне мозг вынут, тряпочкой протрут, слезой горючей на тему внуков польют и на место вставят. «Всё, чтоб ты понимал, — говорят, — для твоей же пользы!»
И вот что обидно. Батяня — ну героический казак же! Как шашкой кого пластануть — первый, а как сына от матери спасти, ну хоть в чём помочь — нету, кончился героизм.
И так мне плешь проели, что года я не продержался. Сбёг. Прям на польский фронт. Там паны в очередной раз про Речь Посполитую вспомнили, у дойчей да франков денег да оружья подзаняли — и давай вновь мир делить. Тут же англы подтянулись — без этих в последние года ни одна заварушка не обходится, в кажной бочке затычка. Пусть пирог и чужой, а они кусок отхватить никогда не против.
Ага, наделят они! Может, конечно, не прирастёт земелюшкой матушка-Россия, но и своего не отдаст, будьте покойны!
Вот, полтора года я в Польше отвоевал: год основного контракта да полгода продления. Вернулся домой. Два «Георгия» у меня! «За спасение погибавших» — третья! Шеврон «За беспорочную службу»!
И чего?
И тут ты, Марта. И всё — не сын, не брат…
Нет, ты не думай, я на тебя вообще не в обиде. Если б ты ещё русский знала…
ВРОДЕ КАК ОТПУСК
На другой день я, как и собирался, сгонял на рынок. Припасы-то, я говорил, у нас почти все вышли. Набрал круп, чаю китайского плиточного, окорока копчёного кусок, лука да хлеба свежего. Ну и ватрушек сдобных до кучи.
Между прочим, как полагается, зашёл в городскую канцелярию Иркутского Казачьего войска, предъявил документы, подтверждающие обзаведение техникой. Деловитая канцеляристка сбегала куда-то, притащила моё личное дело:
— Очень хорошо, господин Коршунов! Сегодня же оформим все бумаги на перевод вас в особый механизированный отряд. Запись о медотводе я сделала, отдыхайте, восстанавливайтесь, — и глазками чёрными стреляет. — Имейте в виду, особый отряд в случае начала военных действий подлежит немедленной мобилизации. Все сторонние контракты на этот момент приостанавливаются.
Я ус подкрутил, говорю:
— Так, может статься, я ещё и на польский фронт успею вернуться?
— Это вряд ли, господин вахмистр, — подключилась к разговору вторая, с веснушками. — Судя по новостям, месяца три-четыре — и конец войне.
Тут дверь отворилась, и вошёл целый генерал, да с толпой сопровождающих, разом прекратив наши любезные беседы. Я во фрунт вытянулся, каблуками прищёлкнул, а при первой возможности папочку свою подхватил и незаметно слинял. Как там поэт писал, Сан Сергеич? Избави Боже нас от начальственного гнева, да и от любви тоже — вроде того.
Вернулись на берег. Вокруг осень золотом горит! В ивняке по берегам уток со своими выводками — кишмя кишат. Днём теплынь стоит, ночью мы в шагоходе печечку на магическом усилителе подрубаем, чтоб спать не мёрзнуть. Харчей навалом. Бежать никуда не надо. Красота!
— Чё бы и не жить? — говорю. — Жить можно. Всё одно с родственничками вопрос решить надо, а там посмотрим.
Марта-то рада, лопочет по-своему, кивает, а сама костёр снова гоношит, котелок тащит. Похлёбку варить!
— Ладно, хозяйствуй, — согласился я. — А я покуда порыбачу.
После казённой-то провизии свежая рыбка на ура идёт — и в ухе́, и просто жареная, даже и трижды в день.
Через три дня на берегу объявился батяня. Ага, с флагом перемирия. Нет, понятно, что «Саранчу» на ангарских островах не спрячешь — больно здоровая, да и непривычного вида, но всё равно, что-то рановато. Я его или дядьёв раньше чем через неделю не ждал.
— Полезай-ка, Марта, в «Саранчу».
Глазёнки на меня вытаращила. Вроде, отдельные слова уж понимает. Конкретнее выражусь:
— Давай-давай! Кабина! Шнелль*!
*Быстро (нем).
Жестами команду усилил. Ничего, сообразила. Быстренько залезла и притаилась, как мышонок прям.
Отец подгрёб на лодке. Вышел, поставил около котелка бутыль самогона и говорит:
— Ну, рассказывай.
— И чего это я кому должен рассказывать?
— Ты отцу-то не хами. Не дорос ещё.
— Ой ли? Как кровь свою проливать на трех фронтах — это я взрослый, а как вежливо со мной говорить — щенок получаюсь? Не правильно это ты, батяня. Я за собой вины никакой не знаю, чтоб на меня, домой с войны, да с трофейным личным шагоходом и медалью пришедшего, при всём честном народе родные люди орали! И за Марту вы мне ещё ответите. Это ж надо, а? Я девчонку спас, мне за неё отвечать. И в обиду никому её не дам, даже вам!
— Ишь ты, распетушился, героический казак, — бате, вроде, и неловко было, и авторитет свой ронять не хотелось. Покряхтел, сдвинул фуражку на затылок. — Э-эх! Грехи наши тяжкие… — и неожиданно спросил: — Закусь у тебя найдется?
— Рыба жареная да паёк казацкий походный, — ехидно ответил я. — Вы ж меня разносолами так встретили, кусок поперёк горла встал!
— Хватит стыдить, сказал же. Кружки давай…
И под самогон выяснилось. Оказывается, приезд мой сдал городовой, с моста. Он, значит, мужу Лизаветы, Виталию-почтмейстеру, с будки позвонил, а пока я ждал парома, пока до родной деревни добирался, все всё уже и знали. Сюрприз, ага…
Два дня деревня бурлила новостью, а вчера в Карлук из Польши вернулись пятеро казаков нашего отдельного Иркутского корпуса. И, естественно, тут же были с подробностями выспрошены: чего это Илюшка Коршуновский на польском фронте выкинул?
Навстречу версии, приобретшей уже размах вида «украл девку и сбежал с войны с шагоходом» выдвинулась возмущённая отповедь моих сослуживцев. И о том, как я из-за линии фронта «Саранчу» привёл. И про немецкую девчонку Марту. Она ж при штабе сколько вертелась, а там и безопасники, да сами штабные — весь корпус мою историю знал. Полагать надо, про подвиги мои рассказывали с жаром, негодуя практически как за себя. Уж такими подробностями всё обросло, чего они там ещё присочинили, у них выходило, что я, как бы не в одно
