Утро под Катовице - Николай Александрович Ермаков
Отделенный командир погранроты НКВД Ковалев!
Тот протянул руку и сухо потребовал:
Документы!
Я бросил в снег пулемёт и, расстегнув маскхалат и ватник, вытащил из кармана гимнастерки командирскую книжку, которую протянул старлею. Тот, внимательно прочитав документ, вернул его мне и только тогда представился сам:
Командир роты Фомин. Что тут произошло?
Мы осуществляли патрулирование вдоль дороги, в четырнадцать тридцать вышли к этому пустующему хутору для проверки. Одновременно с нами здесь появились белофинны в количестве около ста штыков, наверное, неполная рота. Наш взвод успел первым занять хутор, финны попытались нас выбить. Завязался бой. Я на той высоте прикрывал фланг, уничтожил финский отряд в составе девяти человек, пытавшийся занять холм, захватил пулемёт и автомат. А тут и вы подошли, — коротко доложил я.
Понятно… — с некоторой завистью посмотрев на трофеи, протянул Фомин и продолжил уже четким командирским тоном, — Похоже финны отступили, мы их далеко преследовать не будем, пошли, посмотрим, что там с вашим взводом, — старлей развернулся и направился в сторону хутора. Я подобрал оружие и пошел вслед за ним вместе со старшиной и красноармейцем-вестовым. Хутор состоял из двух жилых домов, пяти бревенчатых нежилых строений, которые отличались отсутствием окон и двух дощатых сараев. Когда мы подошли, навстречу вышли два комота.
Васильев, доклад! — скомандовал, остановившись, Фомин.
Шедший первым комот с курносым мальчишеским лицом остановился, вытянулся в струнку, поднес руку к виску, отдавая честь и четким командирским голосом доложил:
В ходе боя первый взвод занял данный хутор, на котором держали оборону пограничники. Рота продолжила наступление в восточном направлении, а я, по приказу командира взвода вместе с первым отделением взвода и санитарным отделением роты остался на хуторе для организации обороны и оказания первой помощи раненым. Сейчас на хуторе находятся четыре раненых из нашей роты и семь раненых пограничников. Убито — один боец из нашей роты и четверо пограничников. Раненые размещены в бане, там печь топится по белому и окошки целые. В домах все стекла выбиты, но мы и там печи затопили, сейчас бойцы пытаются хоть чем-то закрыть окна. Отделенный командир Васильев доклад закончил!
Где сейчас теплее, чтобы штаб разместить?
Вон в том доме, что поменьше, — комот махнул в сторону небольшой избы, которую из-за её кособокости и ветхого вида правильнее было бы называть лачугой.
Васильев не соврал, в этом убогом жилище действительно было теплее чем на улице — по ощущениям около ноля градусов, однако в помещении стоял едкий дым, от которого сразу стали слезиться глаза и запершило в горле.
Тащ командир, проходите к окну, тут посвежее! — суетящийся возле печи боец показал на идущую вдоль стены широкую лавку, которая была единственной мебелью в помещении, — Печь давно не топили, щели появились, вот и дымит, — продолжил боец, после того как мы сели у нельшого разбитого окна, кое как закрытого свежим еловым лапником, — Но Мишаня там в погребе сейчас со стен глины наколупает, так мы щели и замажем!
«А мне тут что делать?» — запоздало подумал я, осматриваясь по сторонам, и спросил Васильева:
А пограничники где?
В бане, наверное, но там тесно.
В любом случае мне надо доложиться своему командиру, — сказал я и, поднявшись с лавки, спросил у Фомина:
Разрешите идти?
Идите и решите там, кто рапорт будет писать, он будет нужен в двух экземплярах — для вашего командования и для меня.
Я сложил в углу трофейные автомат и пулемет — хотелось надеяться, что здесь их не сопрут, оставил свой вещмешок и каску, у двери козырнул и, выйдя из избы, пошёл в баню, в которой, как и предупредил меня Васильев, действительно было не протолкнуться — в полумраке, который разгонял лишь свет, падающий из двух небольших окошек, на лавках и на полу сидели и лежали раненые, многие из которых стонали, вокруг них суетились санитары, проводя перевязку. Четверо невредимых пограничников сидели в углу слева от входной двери, обняв свои винтовки и невидяще глядя перед собой, ни Тошбоева, ни командиров отделений среди них не было. Оценив ситуацию внутри помещения, я понял, что разговаривать надо снаружи и скомандовал:
Пограничники на выход!
Бойцы перевели на меня свои полусонные взгляды и принялись непонимающе разглядывать меня, будто видели впервые.
Живей! Выходим!
После повторного приказа бойцы зашевелились и, поднявшись с показной ленцой, вышли на улицу.
В шеренгу по одному становись!
Однако эту команду бойцы не спешили выполнять. А один из них, Пётр Краснов, спросил меня наглым тоном:
Ты, чего это тут раскомандовался, комот? Ты где вообще был, пока нас тут убивали? В лесочке прятался? Так мы молчать не будем! Всё как было доложим!
От этих слов кровь ударила мне в голову и стоило больших душевных усилий унять резко вспыхнувшую ярость и не врезать по этой борзой морде. Отойдя к наметенному у стены сугроба, я взял пригоршню снега и растер лицо. Отпустило слегка. Снова повернувшись к бойцам, которые всем своим видом выражали полную поддержку Краснову, я, махнул в сторону холма и, стараясь придать максимальное спокойствие голосу, сказал:
По приказу командира взвода Тошбоева, я вел бой вон на той высоте! Там лежат трупы убитых мной белофиннов. Поэтому вы все сейчас бегом выдвигаетесь туда и собираете оружие, боеприпасы, продовольствие, и маскхалаты. Через полчаса стемнеет, поэтому работаем быстро! Старшим назначается красноармеец Краснов! Направо! Бегом марш!
Присмиревшие бойцы дружно побежали в заданном мной направлении. Пусть пробегутся, поработают, глядишь, остынут, сучьи дети. Да и мне остыть не мешало бы. Ещё раз растерев лицо снегом, я снова
