Олег Верещагин - Очищение

— А ты почему не играешь? — спросил Романов. — Не берут? Или не умеешь?

— Да я уже понял все, это же простая игра, — тихо сказал мальчик, глядя в землю. — А не играю… я и не просился. Я просто сижу и смотрю. Разве нельзя? — Романов промолчал, и мальчишка пояснил, кивнув в сторону играющих: — Они сперва подошли, спросили, кто я, что тут делаю… Я сказал, что приехал с Романовым, ну они сказали «а», и все.

— А где Игнат? — Романов огляделся.

— В школе… Я один пришел.

Романов вздохнул. Умом он понимал тщетность и глупость такого разговора, потому что сотни тысяч таких мальчишек были мертвы, умирали или мучились — от голода, в рабстве, от одиночества… Думать следовало обо всех. И точка. Но промолчать и уйти он не мог.

Не мог, и все.

— Игнат тебя обижает? — спросил он тихо.

Максим поднял глаза — искренне удивленные. Пожал плечами:

— Никто меня не обижает, что вы! А Игнат очень хороший… Даже смешно, какой заботливый.

— У него был брат, очень похожий на тебя, — пояснил Романов. — Был — и погиб.

— Я догадался… А как эта игра называется?

— Лапта…

Мальчишка повторил:

— Лапта… Похоже на бейсбол.

— Ты играл в бейсбол?

— Не… Просто похоже…

— Максим, — Романову правда было интересно, — зачем ты лезешь в схватки? Я тебя видел, когда брали ту школу.

— Ну… — Мальчишка пожал плечами: — Я же не просто так. Попить кому-нибудь, лекарства разные… Я же живу у вас, ем, сплю, надо же что-то делать…

— И тебе не страшно?

— Я не знаю… — Мальчишка повернулся к играющим, посмотрел на них и спросил, не поворачиваясь: — А вы всех ведь убили, да?

Он не уточнял. Но Романов понял сразу. Ответ был понятен, и он спросил сам:

— Тебе Игнат рассказал?

— Нет… просто, я догадался… — Максим слабенько выдохнул. Поежился, по-прежнему не глядя на Романова, снова спросил: — Меня ведь тоже должны были убить, да?

— Да, — не стал кривить душой Романов. — Игнат заступился за тебя… Максим, твои… твоя семья… это были очень плохие люди. Очень.

— Я знаю… — Мальчишка взялся рукой за доску забора, подергал. — Я не думал, что так будет. А я раньше их всех все равно любил. Мне и раньше не нравилось, что они делают, ну, до всего этого. А я все равно любил. Даже Светку. А потом я ее бояться стал. По-настоящему. Я когда заступался за… за разных людей, папа… он иногда делал, как я просил. А она всегда злилась так и мне потом по-тихому грозила, что я папе надоем и он ей разрешит со мной… как она с другими мальчишками делала… А еще заставляла смотреть, как в печи мертвых сжигают… просто силой притаскивала, чтобы я смотрел… мне так было страшно, что я по ночам в постель… писал. — И поспешил добавить: — Это с вами только прошло, само.

— И ты все равно заступался? — тихо спросил Романов.

Максим кивнул — как будто клюнул подбородком. Еле слышно сказал:

— А маму я все равно любил… — И добавил обыденно: — Она была просто глупая. Но она не злая была. И истории разные смешные мне рассказывала, про то, как маленькой была… и в ту ночь, когда вы пришли, тоже рассказывала, вечером…

— Максим… — позвал его Романов.

Мальчик обернулся. Лицо у него было в слезах, глаза казались большими и дрожащими какими-то.

— Ты нас никогда не простишь?

— Я не знаю, — признался мальчик. — У меня не получается про это правильно думать. Я вообще не хочу, чтобы кто-то кого-то убивал, мучил, издевался… Но я ж понимаю, что так не будет. Что хорошие люди будут убивать плохих, может, даже больше, чем убивали плохие… Может, лучше, если бы вы и меня убили… или я сам умер. Мне только Игната жалко.

— Хочешь тут остаться? — спросил Романов. — Я даже Игната с тобой отпущу. Тут хорошие люди. И тут безопасно. Почти совсем безопасно.

Максим долго молчал, отвернувшись. Глядел на играющих мальчишек, пока кто-то не свистнул — громко, резко — из-за дальних домов, и вся компания, расхватав инструмент, не потрусила туда, оставив биты и мячик в траве на обочине. Потом сказал медленно:

— А вы всегда будете делать… ну, так делать? Как делаете? Людей освобождать, стараться, чтобы были законы, чтобы была еда, дома… Или вы просто для себя сделаете такие места, где будет хорошо, а потом перестанете?

Мальчишка выразил свою мысль смутно, но Романов ее понял.

— Я буду это делать или пока не настанет справедливость на всей планете, или пока не умру, — сказал он честно. Максим вытер лицо рукавом камуфляжа и ответил:

— Тогда я с вами буду. Если я умру, то не просто так. А если не умру — то, может, у меня все наладится в голове.

— Договорились, — кивнул Романов.

А Максим неожиданно спросил:

— А как вы думаете… я могу попробовать стукнуть по мячу? Один раз, просто попробовать?

— Я подам, — вызвался Романов.

Юные порученцы Романова в школьном здании не сидели. Почти все коротали время на большом дворе — занимались оружием, конями, кто-то читал, человек десять осаждали школьную спортплощадку вперемешку с несколькими местными своими ровесниками, которые явно пытались вести себя покровительственно, по-хозяйски, но так же явно завидовали мальчишкам в форме (Романов подумал, что многие, наверное, будут проситься с ним, а то еще и сбежит кто…). Две группы гоняли взятый с собой кем-то футбольный мяч на маленькой площадке. Подбежавший навстречу Женька хотел было после салюта начать всех «поднимать и строить», но Романов прижал палец к губам и, сказав «За завтрак спасибо», — уселся на ступеньки крыльца черного хода, щурясь на солнце. Тут пригревало, и пригревало крепко, не было того промозглого, совершенно не летнего ветерка, который сопровождал весь этот поход. Женька устроился ступенькой ниже. Из окна второго этажа, распахнутого прямо над головами Романова и Женьки, слышался однотонный ритмичный звон гуслей (в дружине их было несколько, как и гитар — гитары принадлежали бывшим морским пехотинцам, а гусли предпочитали владивостокские ополченцы) и мужской голос — Романов угадал Сажина…

Они не ушли, не пропали бесследно,Рассыпавшись пеплом пожарищ чумных,И их имена, разнесенные ветром,Не смолкли в трясине речений пустых.Минули столетья кровавою мессой,И мир под пятою железной поник,Но в темной глуши затаенного лесаВстает позабытый обугленный лик,И хмурит глаза, утомленный, сурово,Он ищет, в ком жив еще Памяти зов,Кто гордо отринул бездушное слово —Ведь то, что на Сердце, важней всяких слов.Он верит: однажды, сквозь пни и болота,Придут к нему люди из дальних краевИ встанут в безмолвье, почуяв, как что-тоВ душе их прорвалось сквозь толщу веков.И руки они вознесут прямо к небу,И вспомнят забытые все имена,И сгинет злой морок, как будто и не был,И люди очнутся от долгого сна.Польются, как встарь, звуки песен заветных,И им улыбнется обугленный лик…Они не ушли, не пропали бесследно.Лишь в наших сердцах затаились на миг[15].

— Женька, — неожиданно спросил Романов, — а ты веришь в Бога?