Наталья Игнатова - Последнее небо
Теперь-то понятно уже, откуда что бралось и как получалось, что двадцать человек в четыре смены работают, но не перерабатывают и даже устают в меру. Зверь, колдун чертов, еще и не такое учинить может. А за пять дней, пока он там у себя прохлаждается, в лагере две травмы. Крутой щит себе на ногу уронил, сейчас еле ползает. А Кинг палец дверью прижал. Как умудрился, непонятно, но палец чуть не сломал. Ула за голову хватается. Говорит, что, если и дальше так пойдет, здесь все перекалечатся. Ладно хоть на новом месте, там, где Джокер заправляет, пока без эксцессов обходится.
А еще трения внутри команды. Так себе трения, конечно. Несерьезные. Такие в любом коллективе неизбежны. Но раньше-то без них обходилось. Зверь чужое раздражение забирал, давил в зародыше. Мать его, а говорят, будто нет незаменимых.
Но не в том даже дело, что он может, что умеет, в какие сроки будет перенесен лагерь. Просто хочется увериться, что жив этот проклятый тевто-монгол. Что с ним все в порядке. И есть на кого оставить людей. И Ула дергаться перестанет. Она ведь всерьез беспокоится. Это все остальные твердо уверены, что Зверь — тварь бессмертная и неуязвимая. Все, кроме Улы. Да и вообще, будет очень жаль, если он… нет уж. Когда это случится, тогда и подумаем о том, как жаль, что оно случилось. А пока Зверь жив. Он, скотина, обязан выжить. Хотя бы потому, что скотина. И не собирается никого радовать безвременной своей кончиной.
Сумбурные мысли сквозь сон, когда уставшее тело уже спит, а сознание еще цепляется за реальность. Именно в таком состоянии случаются у людей гениальные озарения. Нечасто, правда. Гот сонно-здраво рассудил, что у него озарения не случится, поскольку единственная его проблема на данный момент — это выход в прыжок с поверхности планеты, а тут хоть весь на мысли изойди, ничего не придумаешь. И писк коммутатора он воспринял сначала как дурной сон. Увы. Писк был вполне реальным.
Майор выругался и встал с постели.
— Гот, — рыкнул он, готовясь к какой-нибудь жути.
— Это Пижон, — заполошно сообщил коммутатор. — Гот, мне нужно тебя увидеть. Прямо сейчас. Это очень важно. Это про Зверя…
— Про Зверя можно и завтра, — ответил фон Нарбэ, силясь сохранять спокойствие. — Куда он денется?
— Нет, Гот, нельзя. Нужно сейчас. Я… у меня записи… Я в отсеке Зверя установил камеру, и… Ты должен посмотреть.
— Записи? — переспросил майор, еще не проснувшись, но уже понимая, что теперь он будет спокоен. Достаточно спокоен, чтобы расстрелять Пижона на месте, — Хорошо. Бери с собой все, что есть, и ступай в рейхстаг. Я подойду. Отбой.
Записи. Камера в жилом отсеке. Это хорошо. Это славно. За это в приличном обществе голову откусывают. Пассатижами. Что же такого наснимал этот журнашлюшка планетарного масштаба?
Что же ты такого учинил, Зверь? И насколько это серьезно? Если серьезно, может быть, лучше скормить тебе Пижона? Ты, конечно, убийца и выродок, но, когда придется выбирать между им и тобой…
Расслабься, майор. Еще ничего не случилось.
Зал рейхстага, освещенный лишь включенными мониторами, казался огромным и мрачным. Пижон сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и ждал, пока Гот закончит просмотр записей. Сначала он пытался руководить процессом, но майор, не оборачиваясь, бросил: молчать!
Пижон замолчал. В конце концов его дело было телячье. Гот главный, пусть он и думает, что теперь делать.
Майор сидел, откинувшись на спинку кресла, на экран смотрел рассеянно, слушал, похоже, не очень внимательно. И уж, конечно, на него увиденное и услышанное не производило ни малейшего впечатления. Пижон и рад был бы думать, что он преувеличил опасность, что напугал себя сам, додумал и дофантазировал то, чего на самом деле и близко не было. Но, к сожалению, он так не умел. Пять лет учебы вбили аж в мозжечок привычку относиться к информации с крайней осторожностью. Лучше недоговорить, чем сказать лишнее. Может, и здесь лучше было недоговорить?
Нет. Здесь нельзя. Не та ситуация. А Гот? О чем он знал раньше, а что узнает только сейчас? Было ли ему известно, что Азамат мертв? Что Зверь… Нет, в голове не укладывается, но эта девушка, она перечисляла людей, которых он убил. Она сказала, что он их убил. А Зверь не спорил. Больше ста человек. Господи помилуй! Больше ста! Пижон пытался считать, но сбился, когда услышал среди перечисленных Азамата Рахматуллина. Вот тогда он и кинулся к коммутатору. Потому что… потому что ничего уже не понимал.
А она права была, эта девушка. Первая из убитых Зверем. Из ее слов явствует, что в первый раз он совершил убийство, когда ему еще и пятнадцати не исполнилось… Не важно.
Не это важно. Она права. Он действительно начал становиться человеком. Но это тоже не важно. Человеком Зверь не станет. Не успеет.
Смотреть было жутко. Молодая женщина вполголоса, спокойно и ласково перечисляла имена. Имена, имена, имена… без конца. Сто два человека. Убитых. Убитых вот этим красивым, хоть и отощавшим изрядно, совсем молодым парнем. Когда он успел? Ему не больше двадцати пяти лет… И сто два человека… В голове не укладывается. Не важно.
Только одно имя из этой сотни имеет значение. Резчик. Зверь убил Резчика. Он убил внутри команды, начал охоту среди своих. На всех остальных, будь их хоть сто, хоть двести, хоть тысяча, Готу было наплевать. Не важно, что делал Зверь на Земле, не важно, кем он был там. Здесь он спасал людей, спасал этих, не умеющих убивать детишек, которые волей судьбы оказались от него зависимы.
Он кормовую базу для себя сохранял… И сам лишил себя возможности убивать? Именно так все и получается.
Что Зверь сказал тогда, в ту далекую, дождливую ночь?
«Рано или поздно я стану настолько другим, что вы испугаетесь по-настоящему. И ты убьешь меня».
Он знал?
Нет. Зверю в голову не могло прийти, что он станет человеком. Он полагал, что Гот будет убивать нелюдя. И у нелюдя был бы шанс выжить. У человека — нет.
Не хочется. Господи, до чего же не хочется! Но есть ситуации, в которых личные отношения уже не играют роли. Убийство среди своих карается смертью. Так нужно. И так должно. И, значит, Зверь умрет.
— Русский ковен, — прошелестело сбоку. Гот отвел взгляд от монитора. Обернулся к Пижону. Тот, словно почуял что-то, зачастил:
— Я их помню. У меня на имена память. И на лица. Профессиональная. Их показывали… сорок человек. У него лицо меняется, ты видел. Он похож становится. На каждого… Это он, Гот. Это палач. Ты…
Пижон подавился словами. И зубами. Как сидел, так и полетел назад, перевернув кресло. Гот потер костяшки. Он очень редко бил руками. Пилоту без рук не взлететь.
И Зверь тоже всегда берег пальцы…
— Это все, что у тебя есть? — холодно поинтересовался майор, показав на чипы с записями.
Пижон молча кивнул. Он сидел рядом с упавшим креслом, выплевывал выбитые зубы и, кажется, ждал, что его будут бить дальше.
— Встать! — рявкнул Гот.
Боец вскочил на ноги. Вытянулся. Из разбитого рта текла кровь.
— Где были установлены камеры? Отвечай!
— Сначала в цехе, в лаборатории, в рейхстаге и у тебя. — Кровь капала на форму, растекалась темными пятнами. — Потом я переставил одну от тебя к Зверю. А из лаборатории — к Уле,
— Сука, — прошептал Гот по-русски, прекрасно понимая, что это за «потом», о котором говорит Пижон, — трое суток гауптвахты. Пошел!
— Есть! — Пижон счастливый, что легко отделался, развернулся и, пошатываясь, отправился к выходу.
Гот снова потер костяшки пальцев. Рука ныла. Не сильно, но достаточно противно. Надо было хоть перчатки надеть, что ли
Ладно, Пижон. Зверь умрет. По твоей милости умрет, спасибо тебе за это огромное. Но и ты эти трое суток на всю жизнь запомнишь. Мало не покажется.
Майор перебрал аккуратно пронумерованные и надписанные чипы. Все так, как сказал Пижон. Записи из цеха. Из лаборатории. Из жилых отсеков.. Журналист. Тварь продажная. Не побоялся ведь в настоящую армию пойти, лишь бы только выслужиться там, у своих.
С Фюрером все ясно. Он действительно повел себя неправильно. И на месте Зверя Гот, пожалуй, поступил бы так же. Разве что не шею сломал, а пристрелил, но это дело вкуса. Костыль был списан со счетов сразу. По сути, Зверь получил на него добро. Но Резчик… то, что случилось с ним, иначе как убийством назвать нельзя. И еще эта мертвая девушка сказала, что Зверь не может не убивать, если у него в запасе нет хотя бы двух жизней. Сейчас в запасе у Зверя жизней нет вообще.
Это и к лучшему. Он умрет быстро. Он сам рассчитывал площадь повреждений, которые причинит взрыв. От лагеря на плато не останется ничего. Даже пепла. Достаточно не выпускать Зверя из его тюрьмы. Просто не выпускать.
Он поймет. Он уже завтра поймет, что происходит. Гот бросил взгляд на часы. Четыре утра. Значит, уже сегодня. Что ж, Зверю предстоят два или три не самых приятных дня. Но Резчику было хуже. Да и всем другим, кого Зверь убил, пришлось не сладко. Три дня в ожидании неизбежной смерти стоят нескольких часов под ножом или целой ночи, заполненной черным ужасом. Что же он сделал с Резчиком? И как он это сделал?
