Наследство огня - Юлия Мидатовна Аметова
Гошар приосанился, торжествующе оглядываясь по сторонам, опустил руку над чашей так, чтобы язык огня прикасался к ней, и продолжил стихи. Кажется, он давно уже подготовился и выучил их наизусть.
– Будут решенья мои справедливыми,
Будет лишь правда советчиком мне.
Дни моей власти пребудут счастливыми
В этой Огнем мне врученной стране.
Гошар поднял руку от огня и поклонился на все четыре стороны. Первосвященник подвел его к трону и тожественно усадил, а потом, благоговейно глядя на огонек в блюде, унес его в храм. Гошар устроился поудобнее, как будто всю жизнь сидел на троне, махнул рукой, и придворный поставил перед ним чашу. Другой налил вина из кувшина и, кряхтя от напряжения, подал тяжелую чашу воеводе. Тот с трудом поднял ее двумя руками – в чашу входило не меньше полуведра вина, да и сама она была тяжелая – и запел короткую песенку, совсем убогую, но для скудных мозгов пилейцев, видимо, другие были сложны.
– Чисто золото и верно,
Князь над воинами первый.
Как блестит златая чаша,
Так сияет братство наше!
Закончив, он отпил большой глоток из чаши и передал ее придворному, тот в точности повторил то же самое, и чаша пошла по кругу. Зачем это убогое повторение одних и тех же слов? Они что, никаких других застольных песен не знают? Застольных? Но здесь не праздничный стол, здесь – обручение князя с княжеством! Это не просто старинная песенка, это присяга! И взять чашу надо непременно двумя руками в знак того, что ни в одной из них нет оружия. Конечно, золото, как честь, не ржавеет, не старится, не поддается времени – это Мадор помнил из «Неукротимого», но какая честь у мохномордых? Должно быть, подражают виденному когда-то у настоящих людей, и сами себя людьми вообразили!
Воины в красно-зеленых кафтанах – рядовые, десятники, сотники пилейского войска – один за другим потянулись к ковру. Длинная цепочка выстроилась от ковра до резного крыльца княжеского дома. Каждый пел и пил, а воевода Гошар зорко следил за каждым, старательно ли он поет, открыто ли смотрит, и много ли пьет из чаши. Несогласные растворились в толпе, то ли ушли, то ли по подлой своей природе сдались и пели громче всех, этого Мадор не заметил. Пели, подпевая присяге, и городские обыватели. Им, конечно, было все равно, кто сидит на троне, главное, чтобы кто-нибудь сидел, но пели они с воодушевлением.
Одним их последних подошел седой сотник. Старик взял чашу обеими руками, крепко ухватился, с трудом приподнял дрожащими от напряжения руками и перевернул все вино прямо на Гошара. Кашляя и плюясь, воевода вытер с лица темно-лиловое вино, отбросил в сторону чашу и махнул рукой своим людям. Через мгновение двое солдат из отряда уже оттаскивали в сторону мертвое тело единственного бездарного, который нашел в себе силы открыто не сдаваться, но выглядело это скорее нелепо, чем величественно.
Придворный налил вина заново, и присяга продолжалась. Цепочка пилейских вояк становилась все короче, и, наконец, остался один Мадор.
– Давай, князь Мадор, выпей из братской чаши на верность!
Кому верность? Ему верность? Он хочет, чтобы подданный Нимелора, потомок былых владык этого края, приносил ему присягу на верность?
– Я – князь и подданный звезды Нимелор. – сказал Мадор, подбирая понятные слова. – Я принес присягу своей родине.
Он никогда и никому ни в чем не присягал, но надо же что-то сказал, чтобы эти убогие поняли! Гошар мрачно нахмурился, два его бойца подошли ближе, будто собирались зарубить очередного непокорного.
– А на верность союзу князей ты разве не хочешь со мной выпить горского самоспелового вина? Мы же оба князья и союзники, верно? – поинтересовался Гошар таким голосом, как будто был уже готов дать приказ принародно казнить строптивого союзника. Мадор почувствовал, как у него слабеют колени и перехватывает горло. Конечно, у него есть Рампер Правого Дела, есть возможность отбиться и улететь на рампере, но кто тогда ему поможет отвоевать Подгорье? Мадор вдохнул поглубже и запел.
– Чисто золото и верно,
Князь над воинами первый.
Как блестит златая чаша,
Так сияет братство наше!
Допев, он взялся за ручки чаши и отпил крепкого, сладкого и душистого вина. Да, такое вино только для присяги при княжеском дворе можно пить – на одно нимелорское ни могло с таким сравниться!
– Молодец! – воевода панибратски хлопнул Мадора по плечу. – А завтра мы с тобой двинемся в поход за налогами с рудоделов!
– Почему с рудоделов? – вырвалось у Мадора. Это, конечно, низший народ, но они там жили еще в древности, и никому не платили дани…
– А с кого еще можно взять? После нашествия живоглотов сейчас все нищие! Все твердят, что деньги нужны, а мне они нужнее всех! В общем, тебе – Голый камень, а мне – что посущественнее!
И он захохотал, омерзительно топорща бороду. Мадор едва сдержался, чтобы не поморщиться. Ну ладно, в последний раз. Только бы дойти до подземного зала с колодцем жертв, и все! А выпить под видом присяги – древние князья и не такое делали!
Глава двадцать первая. Победитель
Геранд открыл глаза, но ничего не изменилось – все вокруг было черно, ни лучика света. Во рту пересохло, невыносимо хотелось пить. А где Сафи? Что-то мягкое зашевелилось под его рукой, он почувствовал в ладони маленькие, чуть теплые, пальцы.
– Я здесь. Где мы теперь?
– Не знаю.
Она зашевелилась в темноте, ее пальцы выскользнули из руки Геранда, платье зашуршало по неровному полу, потом послышались осторожные шаги, как будто она куда-то пошла. Чем бы посветить ей? Даже если зажечь огонь на собственных пальцах, поджечь им нечего. Может быть, серьга поможет что-нибудь увидеть, камень же не только впитывает свет, он и сам слегка светится? Геранд отодвинул крышку.
В смутном голубоватом свете блеснули бугристые стены, они были округлые, как будто Геранд и Сафи оказались внутри пустого шара или круглой пещеры высотой немногим больше человеческого роста. Сафи пошла по кругу вдоль стены, похлопывая обеими ладонями по ее блестящим неровностям, прислушиваясь к чему-то. «Мыслеслушатели и гнилые зеленчуки похожи тем, что их опасно трогать руками», – вспомнил Геранд. Круговая стена была сплошной, ни швов кладки, ни соединения камня. Местами на ней виднелись какие-то выпуклые жилы, покрытые чем-то вроде мха или шерсти, похожие на жилки огромных листьев. Может быть, эта стена живая или когда-то была частью живого растения? Во всяком
