Андрей Лестер - Москва 2066. Сектор
Кофе был готов. Никита налил его в любимую итальянскую чашку, сохранившуюся со старых времен, и пока кофе остывал, пошел одеваться. Надев рабочие штаны, он оттянул большими пальцами подтяжки и, щелкнув ими по груди, подошел с чашкой к окну.
Слева, на востоке, поднималось Солнце. Чагин отметил это как хороший знак. Со времени Переворота он не уставал ожидать какого-либо подвоха даже от небесных тел. В принципе, учитывая то, что произошло на Земле, и Солнце могло в один прекрасный момент взойти не вовремя или не с той стороны, по меньшей мере, где-нибудь сбоку. Слава Богу, пока что обходилось.
В большом церковном дворе Лебедев развел красивый фруктовый сад: яблони, абрикосы, миндаль, а в этом году говорил, что хочет высадить белый инжир, вдруг приживется. Никита подумал, что завезти Лебедеву саженцы – неплохой повод для встречи. Он заехал в оранжерею, под которую была перестроена расположенная неподалеку и давно брошенная жителями пятиэтажная хрущевка, объяснил работникам, что его не будет, скорее всего, до обеда, на верхнем этаже выкопал пять инжирят, завернул в мешковину, спустился и привязал сверток к велосипеду.
Обогнув большую аккумуляторную станцию, занявшую место бывшей бензозаправки «Лукойл», Никита, по сути, выехал из Москвы. Раньше здесь была четырехполосная автострада, но нигде вокруг не сохранилось ничего, что могло бы напоминать о ней. Теперь под колесами бежала грунтовка, приятно желтеющая под утренним солнцем среди невысоких елей и берез. Велосипед мягко подбрасывало, апрельский ветер шумел в ушах и трепал широкие листья привязанных к раме саженцев, пахло влажной землей, лесом, кожей сиденья, по-хорошему, едва ощутимо, постукивало под ногами в педалях, в цепи, и Чагину хотелось ехать так долго-долго, и забыть о неприятном визите, о разногласиях с женой, о Секторе и о мучительной необходимости выбирать.
За леском был поворот, и дальше открывался вид на зеленые купола невысокой церкви с белыми стенами, на роскошный свежий сад и старую каменную оградку с зеленой деревянной калиткой, в которую Чагин минутой позже и вкатил свой велосипед.
В саду и вокруг церкви не видно было никого, зато откуда-то с заднего двора слышалась довольно громкая музыка и всхрап лошадей. Там, на заднем дворе, Лебедевым была устроена конюшня, в которой он проводил времени чуть ли не больше, чем в саду. Никита прислонил велосипед к ступеням входа и обошел церковь. Здесь музыка звучала намного громче. «Fantasy, return to the fantasy», – пел неестественно высокий, но нельзя сказать, чтобы особенно неприятный голос. Мелодия показалась Чагину очень знакомой, хотя он и не слишком хорошо разбирался в рок-музыке шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, – всё это было задолго до его рождения. Двор был залит солнцем, колонки, откуда звучала музыка, стояли у стены. Ворота в конюшню были распахнуты, в проеме было как-то таинственно темно, тянуло запахами сена и лошадей.
– Борис! – позвал Чагин, и вскоре из недр конюшни показался священник.
Это был среднего роста мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, одетый в джинсы и клетчатую байковую рубашку с подвернутыми до локтей рукавами. В расстегнутом вороте рубашки виднелась белая футболка ослепительной чистоты. Такой же чистоты и сухости, словно только что прожаренное в специальном медицинском шкафу, было и все в этом худом, поджаром человеке, – сухое загорелое лицо, внимательный взгляд голубых глаз, короткие не по сану волосы с сильной проседью и абсолютно седая, аккуратно подстриженная бородка. Чагин всегда считал, что больше всего Лебедев похож на инструктора по альпинизму, закалившегося в горных походах. Но, конечно, он знал, что при ближайшем рассмотрении становится заметна особая монашеская прозрачность взгляда и не только взгляда, а словно и всего тела Лебедева, и такой, конечно, уже не бывает у туристических инструкторов.
– Никита! – обрадовался Лебедев, вытирая руки. – Привез?
– Привез, – сказал Чагин, невольно улыбаясь.
– Секунду. – Лебедев сделал тише музыку. – Это я ее дразню такой музыкой, говорю, чтобы запомнила и включала после моей смерти. Сейчас познакомлю.
– Регина! – позвал он, зачем-то обеспокоенно оглянувшись на одноэтажный флигель, расположенный чуть поодаль.
В темном, резко пахнущем, проеме конюшни возникла привлекательная голубоглазая женщина с гладко стянутыми в пучок, густыми темными волосами, на вид лет тридцати пяти. На самом деле ей могло быть и сорок, и даже больше:
«тихие» часто выглядят моложе своих лет, а в том, что она была именно «тихой», Чагин почти не сомневался.
– Никита. – Чагин пожал протянутую ему ладошку с налипшей травинкой.
Поздоровавшись, женщина ткнула Лебедева кулаком в плечо:
– Издевается надо мной, видите? После смерти! Да он весь, как кизил, не знаю, или саксаул какой-нибудь, жилистый, скрученный. Нас всех переживет.
Улыбка этой женщины, любовь, которая светилась в ее взгляде, когда она смотрела на священника, озаряли еще больше весь этот и без того светлый двор. «Moonlight night after moonlight night side by side they will see us ride», – вкрадчиво лилось из приглушенных колонок, и Чагину, хорошо понимавшему английскую речь, стало жаль себя. Невозможно было променять этот мир на восемь спален Сектора.
– Ну что, посмотрим на инжир, и пить чай? – сказал Лебедев. – Регина…
Женщина ушла во флигель, а священник с Чагиным пошли к велосипеду отвязывать саженцы. Чагин заметил, что, входя в дом, Регина оглянулась направо-налево, с опаской, как ребенок, переходящий улицу, по которой едут автомобили.
Через несколько минут они уже сидели в саду за длинным деревянным столом. Регина, повязав волосы светлой косынкой и вымыв руки, принесла и расставила чашки и снова удалилась во флигель. Походка у нее была молодая и красивая. Мужчины посмотрели ей вслед.
– Что, Никита, плохи дела? – спросил Лебедев, отмахнувшись от пчелы.
– Откуда вы знаете? – спросил в ответ Никита, впрочем, тут же вспомнив, что Лебедев никогда не отвечает на такие вопросы. – Да. Плохи. И даже хуже.
– Опять рушится мироздание?
– Вроде того.
– Ну, рассказывай.
– У меня не так много времени. – Никита посмотрел на часы. – А поговорить хотелось о многом. Начну с главного. Как вы думаете, как они живут в Секторе? Там очень плохо? В смысле, они еще хуже, чем мы были ДО ТОГО? Или такие же?
– Это главное? – спросил Лебедев.
– Не совсем, – ответил Чагин, опять смирившись с тем, что Лебедев не будет отвечать на вопрос. – Но прежде чем перейду… Хочу спросить в лоб.
Чагин откинул челку и пошевелил плечами. Лебедев ждал с выражением внимания и покоя на лице.
– Борис, – выдохнул Чагин. – Вы для меня загадка. Я знаю вас несколько лет, и за эти годы я хорошо, можно сказать, безошибочно, научился отличать тихих от дерганых.
– И ты хочешь спросить, кто я?
Чагин покраснел:
– Да. Это важно для меня. Не могу объяснить почему (даже самому себе), но сейчас это стало даже особенно важно. Возможно, меня мучит вопрос, насколько мы можем приспосабливаться…
Регина подошла и стала снимать с подноса заварной чайник, вазочки с медом и вареньями, печенье, серебряные ложечки, белоснежные накрахмаленные салфетки. Чагин замолчал.
– Никита. – Чагину показалось, что Лебедев стал строже. – Ты можешь говорить все при ней, при Регине.
– Хорошо. Все эти годы… Я всегда сомневался, как вы прошли через Потепление. То мне казалось, что вы такой же, как я, то…
– Ты хочешь знать, кретин я или дерганый? – спокойно спросил священник.
– Да. – Чагин, бросив мимолетный взгляд на Регину, стал заливаться краской.
– А если я скажу, что я дерганый кретин?
Лебедев засмеялся. Посмотрел на Регину с широкой, открытой улыбкой, откинулся назад, а кулаки положил далеко перед собой на стол (в правом была зажата чайная ложечка, сверкающая на солнце).
– Я… не понимаю, – ответил Никита.
Лебедев захохотал. Теперь смеялась и Регина.
Смех у нее был грудной, красивый, с теми особенными теплыми оттенками, которые бывают только у тихих.
Через некоторое время засмеялся и Чагин. Ему было хорошо и просто с этими людьми.
– Извините, – сказал он священнику.
– Нет, это ты извини, – ответил Лебедев. – Дурацкая шутка. Конечно, я такой же, как ты. Ничего со мной не сталось. Ни в чем я не изменился. Ни на йоту.
– А мне иногда казалось…
– Ерунда, – сказал священник. – Дерганый, он и в Африке дерганый.
– Вы жалеете об этом?
– Не скажу, – все еще улыбаясь, ответил Лебедев.
– Хорошо, спрошу по-другому. Вот скажите, у нас есть шанс стать такими, как они? Моя жена может стать такой, как Регина?
– А зачем ей становиться такой?
– А затем, – резко ответил Чагин, – что у меня сын тихий. И если я знаю безусловно хорошего человека, то это мой сын, Леша. В момент Переворота он был совсем крошечным. Почему он изменился, а мы нет? Конечно же вы тоже думали об этом. Почему мы с вами остались прежними? Это наказание? И если да, то почему ребенок должен отвечать за нас с Викой? Ведь ему тяжело с такими, как мы. Какой смысл в его «потеплении», если его оставили с такими родителями? Которые даже толком не понимают его.
