Иван Петров - Повелитель войны
А группировкам в Иране и Ираке уже отведена достойная цель – Индия. Если карту не потеряют и не пропьют. Как тот товарищ, запертый с двумя гирями в одиночке. Одну потерял, другую сломал. Для них я записал пророчество, что те из моих потомков, кто завоюет и создаст свое государство на территории Индостана, минимум триста лет будут править этим благодатным полуостровом. Империя Великих Моголов. Еще Агру построят. Тадж-Махал. Тимур не был моим потомком, пусть попытаются обойти его на повороте. Ну, разберутся, кто там будет самым жадным, тот и начнет.
Три экземпляра для сыновей, четвертый для Бату и один в канцелярии. Каждый передаст свой экземпляр самому достойному потомку, поклявшемуся в верности своему народу и Ясе Чингизхана, копии не делать, держать в тайне. Неужели ничего не сохранится?
Примерно за месяц до даты моей смерти, в середине лета, приехало третье посольство от императора Цинь. Совсем сломались, дань привезли. Ну, и подтверждение своего вассалитета, и прочая, прочая. Дожал. Заключил с ними перемирие, надо дать Октаю время принять бразды правления над страной. Вот и все. Последняя моя политическая победа в этом времени. Двадцать шесть лет трудов. Новая гигантская страна, созданная на основе небольшого племени диких кочевников. Побеждены две крупнейшие империи современности. Что говорить, отметить надо. В большом золотом блюде, стоявшем на ковре, лежали жемчужины, размером с вишню. В моем времени даже не знал, что такие бывают. Наверно, порода повывелась. Раздарил всем присутствующим, кажется, даже китайцам досталось. Поздравил с завершением переговоров. За прошедшие два месяца много думал о своей жизни в двадцатом веке, вот и веду себя – не как кочевник, а как генеральный директор за столом переговоров. Рано еще. А пока надо прощаться.
Объявил общий сбор, гонцы были разосланы заранее. Приезжали, встречались, уезжали, так продолжалось почти неделю. Объявил, что чувствую – недолго осталось. Встаю с трудом, хромаю, спина болит, надежд на выздоровление мало. Улучшения сменяются все более тяжелым состоянием, пока в силе и сознании, хочу повидать всех, раздать приказы, еще раз пообщаться. Ничего, может, потом еще увидимся, задерживаться у меня не надо, надо заниматься своим делом. Это как раз приказ. Повидался со всеми внуками, каждому что-нибудь подарил.
Приезжали старые боевые товарищи, те генералы, которых посчитал возможным вызвать и оторвать от дел. Те, с кем когда-то начинал и кто теперь спокойно доживал свои дни в окружении внуков и правнуков. Каждому оставлял что-то на память. Последний подарок Чингизхана, словно орден, который принято хранить в роду. Вспомнил всех моих павших друзей и отправил в их семьи мои памятные дары. Я прощался с этим миром и хотел, чтобы те, кто знал меня, иногда вспоминали, бросив взгляд на ничего не значащую безделушку, человека, с которым они бок о бок прожили часть своей жизни, а не просто историческую фигуру, легенду и ужас нашего столетия. Потом приступил к делам.
Первой была беседа с Бату и Собутаем. Поговорив еще раз с внуком, сообщил о своем решении именно за ним закрепить улус отца и передал ему экземпляр завещания, попросив зачитать вслух. Объявил свой приказ Собутаю о назначении его воспитателем Бату. Приказал сопровождать того в походе на Африку. Собутай всегда выполняет приказы. Потом разрешил задавать вопросы по существу дела. Провозились весь оставшийся день. По окончании приказал отбыть куда угодно и не болтаться в Ставке. Все.
Беседа с сыновьями была недолгой. Действительно, разболелась нога, и мне не пришлось притворяться, показывая, что я при смерти. Поэтому, получив экземпляры завещания и выслушав информацию о Бату и Собутае, сыновья удалились. Все давно было переговорено сто раз. Остальное оставшееся время я спокойно посвятил прощанию со своими любимыми.
Бортэ… Несмотря на формально выполненное обещание, я не могу смотреть ей в глаза. Горе матери никогда не утихнет. Да и при чем здесь мое обещание? Нас связывают совсем другие нити. Ей одной я смог доверить свой план ухода. Она все время находилась рядом, не выходя из юрты, пока мои жены и сын, заливаясь слезами, бормотали мне слова любви, слушали меня, успокаивались и опять начинали плакать. Она молчала. И я, с нежностью гладя волосы Хулан, утешая ее, вдруг ловил себя на том, что опять прислушиваюсь к дыханию Бортэ и невольно поворачиваюсь в ее сторону. Мне уже нечем заслужить ее прощение.
Хулан. Никогда и нигде я никого так не буду любить, как тебя, моя любовь, моя нежность, мое солнышко. Я надеюсь, что моя любовь к тебе такова, что в следующем рождении я буду любить тебя всю жизнь и при встрече узнаю сразу. Только это не дает разорваться моему сердцу от боли нашей разлуки. Мы еще встретимся, родная, пройдет много лет, целая жизнь, но мы еще встретимся. И ты будешь еще краше и милее, моя вечно молодая возлюбленная, цветок души моей, Хулан.
Хулугэн. В нашей истории единственный царевич-чингизид, погибший при осаде какого-то русского города во время нашествия Батыя, младший сын Чингиза, Кулькан. Хулиган, так он любит себя называть, и все племянники-сверстники так его называют. Почему-то ему нравится придуманное мною задорное и ласковое имя. Господи, не дай Бату меня обмануть, не дай ему нарушить клятву, спаси моего сына! Господи, спаси!
Вот и закончилось все. Дивизия Боорчу, под командованием Цэрэна, идет на север. Он сам найдет те места. Меня везут завернутым в шубы, я часто теряю сознание и неспособен удержаться на коне. Последней моей просьбой к другу было передать под командование Цэрэну свою дивизию, когда он скажет, и не спрашивать его ни о чем. Когда-нибудь Цэрэн вернется и сам обо всем ему поведает. Если захочет. В Ставке остался мой двойник, подобранный им около года назад. Наверно, ему перебили позвоночник, но, если его не шевелить, он проживет около недели и даже сможет что-то шептать. Цэрэн пытался объяснять детали, но мне настолько все равно и так плохо, что я отказался слушать. Сейчас для меня это тоже труд, надо выдержать переход, мне потребуются все мои силы. Старый халат на голое тело, выбритая голова без бороды и усов. Только брови сохранил, а то видок, наверно, как после пожара. Узнать невозможно.
Не только гвардейцы – все давно привыкли выполнять просьбы Цэрэна бегом и без вопросов. Самый могущественный начальник разведки на планете, а сейчас, может быть, самый могущественный человек. И самый незаметный. Он всю жизнь в этом мире провел возле меня и всю жизнь посвятил служению мне. Не Монголии. Мне. Мой младший приемный брат, мой Цэрэн. Последний, с кем я попрощаюсь на этой планете. У него никогда не было семьи, никого, кроме меня. Ему лишь тридцать семь, а к пятнадцати годам ни одна разведка в мире не могла уже соревноваться с его умом и талантом предвидения. Было время, когда начальником моего КГБ, ГРУ и всего прочего в одном лице был ребенок, тихий и незаметный мальчик: поваренок, пастух, писец, лекарь, воин. Сколько лиц сменил он, находясь постоянно рядом со мной, не привлекая внимания, не стремясь к власти. Его сети разбросаны по всему миру. Сколько языков он знает? Иногда мне кажется, что все. Сейчас он уйдет, и где-то в Риме, в Дели или в каком-то городке Магриба появится тихий и незаметный человек, скромный труженик и отец любящего семейства. А может быть, это один из великих арабских или персидских врачей, математиков, поэтов? Какое имя он изберет? Неважно, я уже не помню их имен. И никто не догадается, что рядом находится второй творец Чингизхана – его младший любимый брат…
…Я лежал в пожухлой траве и смотрел, как моя последняя дивизия уходит. Потом слушал. Долго, наверное, несколько часов. Не было никаких мыслей. Почему-то мне казалось, что, оставшись один, я буду в душе беседовать с богом, задаваться вопросами и находить к ним ответы. Ничего. Я лежал, не имея ни сил, ни желания пошевелиться, и, скосив глаза, смотрел на закат. Просто болел или умирал, я не особо понимаю разницу. Жар заставлял смыкать пылающие веки, во рту пересохло так, что горло горело. А мысль была одна: вот появятся какие-то хищники ночью и мне будет очень больно, боль я еще чувствую вполне. Глупо все как-то. Лежу в рваном халате посреди степи, раненый, умирающий и абсолютно беспомощный. Без воды и пищи. Хрен с ней, с пищей, а вот пить очень хочется, даже не знаю, как дотяну до восхода солнца. И некому мне подать воды. Хоть губы смочить, саднят от жара. Ну и зачем я это придумал, к чему рвался? Мы приходим в этот мир голыми и уходим такими же? Сбитый стрелой степной коршун, пыльным холмиком перьев застывший в желтой жесткой траве. Мысли и образы путаются. Юра, дядя Коля. Похоже, я все время терял сознание и приходил в себя, даже не замечая этого. Звезды уже выступили на небе, а никакой благостности в душе. Жар перебивает жажду, думать не хочется. Попробую уснуть, вроде прилежался, боль уже терпимая. Хорошо, если это случится во сне. Спокойной ночи, планета. Или – прощай. Прости меня.
