Петр Воробьев - Разбой
Разговор с Самбором пошёл сперва не про Меттхильд. Хельгина догадка оказалась верна – поморянин был сильно не в порядке. Никаких доброжелательно-ехидных подначек, ни одной поморянской прибаутки о козе, и даже когда янтарный схоласт наконец слегка разговорился, выбранная им тема оказалась странной:
– В Синей Земле есть обезьяны-псоглавцы. Отец рассказывал, у них многое почти как у нас. Свои племена, вожди, даже собаки сторожевые есть, они щенков у шакалов воруют. Но нет ни речи, ни искусства, ни закона. Ни то, ни другое, ни третье им не нужно, потому что всё их взаимодействие сводится к одному – один псоглавец причиняет другому боль. Самка кусает и бьёт детёныша, когда учит его разорять муравейник. Самец кусает и бьёт самку, чтоб отнять ягоды, что она собрала. Самец посильнее кусает и бьёт того самца, чтоб сожрать его добычу и отпялить его самку. – Жуть какая, – сказала Хельга. Диагноз в общем-то был ясен. Время Самбора было полностью занято работой на космодроме и путешествиями по той же работе, что само по себе звучало не очень страшно. Это пока не вспомнить, что работу ту задавал Сеймур Кнутлинг, которому до полного сходства с надзирателем за рабами на палубе какого-нибудь мидхафского дромона тёмных веков недоставало только плети-девятихвостки, да драной туники в винных пятнах. Добавим к сменам в дюжину часов и без выходных путешествия в места, где идёт варварское вторжение со всеми сопутствующими обстоятельствами, и можно строить почётную стражу к торжественному выносу мозга. Хельга решила, что сразу после разрешения мерзкого дела с Пушинкой следовало провести вмешательство: поймать в лесу первого же лося, готового за мзду в виде солёных грибов нести на спине седло, доехать до ближайшей деревни с телефоном, позвонить Меттхильд, разъяснить ей положение с Самбором, и надоумить, чтоб она отпросила у Сеймура супруга с работы на несколько дней. Сводить его в Волын в театр на какую-нибудь комедию, или послушать вместе хорошую музыку, или просто погулять по окрестностям Пеплина, дать дури время повыветриться. Тем временем, Самбор неумолимо продолжал вести безумные речи: – Бо́льшая часть щенков, что они воруют у шакалов, дохнет. Племена всё время воюют друг с другом, если какое племя победит, всех самцов побеждённого племени убивают и съедают, а потом и детёнышей жрут, чтоб самки снова забеременели. И так из века в век. – К чему ты это всё? – наконец не выдержала Хельга. – А к тому, что эти псоглавцы – наши близкие родственники, и я начинаю опасаться, что в каждом смертном сидит такой псоглавец. Смотришь, лицо как лицо, а чуть что пойдёт не так, штукатурка обтрясётся, и глянет наружу потороченная обезьянья морда!
– Не все ж в круге земном так озверели, как девятиреченцы, – предположила Хельга. – Я больше беспокоюсь, чтоб эту морду в зеркале не увидеть! – Ну это уж ты совсем зря. Дайнавов ведь на подлёте не перестрелял? Сожаление руку остановило? – Сожаление, что остановило мою руку, – Самбор снова невесело фыркнул. – Было о том, что весь боезапас у меня ещё на вылете из Щеглова Острога кончился. Пришли? Самые древние идолы-капи были вытесаны из валунов в тёмное время – Кром, Магни, Собака. В последующие века, к ним добавили деревянных Сварожича, Погоду, Яросвета, Свентану, и бронзовую Беляну, так что истуканы неровной цепочкой окружали вершину невысокого холма, с приземистым прямоугольником жертвенника посередине. Чуть поодаль на север возвышался Слонь-камень, к которому прислонилась избушка Уленгерова скита, а за камнем – успевший одичать огородик, где Уленгер пустынник выращивал не то чтобы овощи и не то чтобы целебные травы, а всевозможную шмаль. Там и сидел Курум, устроившись в плетёном кресле, тетрадь на коленях, садовая тяпка и ведёрко с незнакомыми Хельге луковицами у ног, круглые очочки на носу, следы земли в седой бороде. О бороду старец вытер руки, прежде чем занести в дневник ботаническое наблюдение, плавно и быстро проговаривая вслух: – «Горный гороховник, орени мимоза, в доледниковый эон водился в западном Винланде только вблизи вершин Мегорского хребта. Находка такого растения-палеотермографа в Тиховольском лесу на берегу Пшны, притока Наревки, может свидетельствовать о том, что климат ещё не вернулся к доледниковому, и находится в неустойчивом равновесии, что не исключает возврата оледенения. Ради осторожности следует заметить, что это растение могло быть намеренно занесено в Тиховольский лес из-за его лекарственных свойств». Ну, что? Хельга, чадо, кого в гости привела? Ты погоди… Самбор Мествинович? – Курум Алностович, – мечник поясно поклонился старцу. – Ну что ты с поклонами, – Курум поднялся, пристроил тетрадь на кресле, заложив страницу стилосом, и обнял Самбора. – Брони сколько понавешал, тебя и не обхватишь! Как холодильник… Ну пойдём в скит, расскажи, что в Поморье, как Меттхильд, что в поветах говорят, о чём в цехах судят, я бунунского чимара заварил, а Дромил вчера соты принёс, с диким мёдом… – Мистагог, прежде ты нам нужен как судья в одном неприятном деле, – Хельге пришлось прервать старца. – Дичекрады Пушинку убили. – Вот как, – только и сказал Курум. Немного подумав, он добавил: – Смертные доведены до отчаяния и поэтому совершают отчаянные поступки. Что, пошли. Босой старец в перепачканной землёй и соками трав свите проворно зашагал по тропе.
– Ну что, как дела у моей ученицы? Услышав этот вопрос, Самбор в кои-то веки вернулся в более естественное для себя состояние – возвеселился, загордился, и даже коз помянул: – Заклинала меня, ещё когда летел в Винланд к Рёгнвальду, чтоб не лез в каждую драку. Радила коза козлу в огород не лазить, а сама уж там! Когда боргундцы напали на Поморье, повела пеплинское копьё в бой, вдвоём с матушкой! – Про то я и в дённике прочитал. Ты про работу её расскажи! – Она свела все топографические карты повета в одну, а эту карту послойно ввела в тьетокон. Теперь Вратислав отрядил под её начало трёх топографов, чтобы сделали то же самое для всего воеводства! Чтоб каждый рубеж и каждая вежа знала счёт, не говоря уж о дорогах и фарватерах! – Хоть и воевода, а всё ж общественную нужду понимает, – одобрительно, насколько мог, сказал Курум. Хельга успела подивиться, насколько по-разному выглядит одна и та же тропа в одном и том же лесу в зависимости от того, в какую сторону по ней идёшь. Почва под ногами была влажной и упругой, слева журчал ручей и шелестел листьями небольшой ольховник из смешанных зарослей серой и зелёной ольхи. – Почему «Хоть и воевода»? – предсказуемо оспорил Самбор. – Мы его для того и выбрали, радеть об общественной нужде! – Верно, но всё равно любой ярл, воевода, или тем более конунг – это часть исторического течения власти, издревле враждебного течению свободы. Мечник вновь всхрапнул овецебыком, на этот раз менее усталым, прежде чем сказать: – Вряд ли в той клятве, что дал Вратко, когда принимал пернач, есть что-нибудь про вражду течению свободы! – Скрижалями с клятвами тиранов[279] мощён путь в Хель, – невозмутимо отразил мистагог, продолжая быстро шагать вдоль ручья. – Спорить не буду: я с годами стал держаться мнения, что полемика – дело вполне таки бесплодное. Более того, если ты одну и ту же вещь скажешь двум смертным, что держатся противоположных мнений, каждый услышит только то, что поддерржит его мнение. – Раз никого ни в чём не убедить, зачем тогда вообще разговоры? – спросил схоласт. – Потому что единственный верный способ, чтоб точно никто тебя не понял, это смолчать. Вот я и не молчу, просто говорю, что думаю. Не поймёт кто, я уже привык, а вот если кто услышит и о том же задумается, ну что… уже дело. – Так говори, я задумаюсь! – посулил Самбор. – Ну, как это объяснить… Поморье, Альдейгья, или Кильда довольно близки идее атаксии, но всё-таки есть в них и государственная машина, раз дело всего общества передаётся в руки немногих, будь то посадник, законоговоритель, или воевода, значит, есть и опасность. Старец многозначительно замолчал. – Какая? – Самбор всегда обожал препираться с учителями. – Мы ж не случайному мужу отдаём общественное дело! – Власть, выбранная или захваченная – всё равно власть, и раз установившись, она станет себя питать, крепнуть, плодить войско из старост, писарей, и прочих чиновников, пока не станет тормозом на всём обществе. Общество коснеет, всё, что было хорошего, великого, великодушного в смертных, притупляется мало-помалу, ржавеет, как старый сакс без употребления. – Как в багряной гегемонии перед Фимбулвинтером? – Именно! Багряная гегемония – государство в чистом виде. Общество проходит разные ступени в цикле своего развития – род, община, полис, наконец, государство – а оттуда всё скатилось обратно к роду. Сейчас уже слышишь, верно, призывы, что из Альдейгьи, что из Лимен Мойридио, вернуть гегемона. Если это произойдёт, не миновать и новой катастрофе. – Зачем так далеко ходить, я их уже слышу из Брусова, Курум свет Алностович! Но что делать-то? Подступает хаос! В последнем предложении, Самбор перешёл на этлавагрский, вероятно, поскольку в танско-венедском нужное слово всё равно было заимствовано. На этлавагрском же, Курум объяснил: – Сын мой, таксисом и хаосом не исчерпаны все сущности! – Какие же ещё сущности могут довлеть, учитель? – Атаксия! – Атаксия? Не едина ли это сущность с хаосом? – Вопреки расхожему и прискорбному заблуждению, атаксия – не хаос, и таким образом, не антитеза таксиса. Таксис и атаксия находятся в динамическом противостоянии, и в его ходе новый таксис самоформируется из атаксии, как апофеоз свободного волеизъявления идиотов! Хельга задумалась, не стоит ли приобрести какое-нибудь фонографическое устройство, чтобы записывать речи мистагога на ходу. Из разговора учителя с Самбором мог бы получиться, скажем, «Перипатетический диалог», а новые квенмаркские или колошенские магнитофоны и пуда не весили, так что их можно было таскать на лямке через плечо.
