Уильям Форстен - Вечный союз
Винсент грустно покачал головой.
– И ты записался в Тридцать пятый?
– Перед Антьетамом, так же как и полковник. С тех пор участвовал во всех битвах, хотя я много болел и полковник постоянно уговаривал меня перейти на работу в тылу.
– Почему же ты отказывался?
– Потому что мятежники убили Фрэнка, – тихо ответил Чак. – Он и пяти минут не прожил в своем первом бою, на Антиетаме. – Фергюсон немного помолчал. – Мне нравилось убивать мятежников, – закончил он. – По крайней мере мне так казалось.
Чак пристально посмотрел на Винсента. Лицо юноши все еще было рябым и опухшим, но постепенно приходило в норму.
– Тебя что-то беспокоит, Винсент? – осторожно спросил Чак.
Тот не ответил.
– Я слышал, что ты выпустил шесть пуль в мерка уже после того, как он был мертв, – наконец осторожно заметил Фергюсон.
– Мне это понравилось, – поднял голову Винсент, и его глаза засверкали. – Смотреть, как пули вонзаются в него, как дергается его тело. Мне начинает казаться, что нет никакого Бога, что все мы по природе своей убийцы, а то, чему меня учили всю жизнь, – чепуха.
Он вздохнул. Он все-таки произнес эти слова, которые не мог заставить себя сказать Эндрю или Эмилу. После того боя Дмитрий смотрел на него как-то странно, как обеспокоенный отец. Они все не понимали его. Винсент едва знал Фергюсона, может, поэтому ему было легче с ним разговаривать.
Лицо Чака выражало печаль.
– Я не брал в руки оружие с тех пор, как мы здесь оказались, – сказал он, – кроме того последнего боя на площади, когда мы решили, что все пропало. Мне сказали, что я слишком ценен, чтобы подставлять себя под стрелы или пули. Ты справишься со своей бедой, Винсент.
– А ты справился?
Фергюсон огляделся. Вокруг вовсю кипела работа.
– Я нашел для себя другое занятие и другую цель, – тихо произнес он.
– Мне не нужно ничего другого, – голос Винсента заледенел. – Мне казалось, что с этим покончено. Я даже сказал Эндрю, что больше не хочу воевать. Но когда я увидел этого мерка, ярость просто вырвалась из меня. И я предвкушаю тот день, когда это чувство охватит меня снова.
На губах Винсента заиграла улыбка.
«В этом последнем бою он свихнулся», – содрогнувшись подумал Чак.
Григорий остановил коня на вершине невысокого, покрытого травой холма. Спешившись с Меркурия, он закряхтел – болела каждая клеточка его тела.
Закрыв ладонью глаза от солнца, юноша посмотрел на север. Вдали виднелись недавно оставленные им холмы, покрытые лесом, и он страстно пожелал вернуться туда, чтобы, вдыхая дурманящий аромат хвои, укрыться от палящего солнца в тени высоких сосен. Потянувшись за бурдюком, он отцепил его от седла и поднес к морде Меркурия.
Далеко ли до цели? Три дня Григорий ехал окраиной леса. Однажды он заметил дюжину всадников верхом на огромных битюгах, ехавших по степи в нескольких милях от него.
Три последних дня линия горизонта была освещена множеством огней, горящих на расстоянии пары миль один от другого. «Проклятые ублюдки поджигают железную дорогу», – мрачно подумал Григорий. Вчера он вброд перешел верховья реки Пенобскот и видел на этом берегу следы лошадиных копыт. Не за ним ли они охотятся? Но сегодня утром юноша уже не увидел огней на краю горизонта; должно быть, они были уже вне поля его видимости. Теперь настала пора поворачивать на юго-запад и возвращаться к железной дороге, а потом во весь опор нестись до ближайшей цистерны с водой. Несомненно, она будет охраняться и там будет телеграфист, который сможет отправить послание в Суздаль.
– Поехали дальше, дружок, – произнес Григорий, отнимая бурдюк от морды Меркурия. Конь протестующе заржал, требуя, чтобы ему дали еще воды. Юноша рассмеялся, достал из седельной сумки яблоко и предложил его своему четвероногому спутнику, который был полностью удовлетворен таким исходом дела.
То, что полковник доверил ему своего коня, Григорий считал такой же честью, как и то, что Эндрю вообще выбрал именно его, чтобы доставить по назначению важнейшее послание. Ясное дело, после такого задания он получит повышение.
Приторочив бурдюк к седлу, Суздалец забрался на коня и издал болезненный стон, вновь почувствовав под собой кожаное седло.
– Трогайся.
Григорий продолжал свое путешествие по бескрайней степи. Его голова была низко опущена, он устало покачивался в седле, не обращая внимания на пологие спуски и невысокие подъемы, попадающиеся у него на пути.
Что-то ударило его в бок, но боли он не почувствовал.
Меркурий громко заржал и перешел на галоп.
Григорий попытался вздохнуть, но у него ничего не получилось.
Раздался щелчок, и он увидел дымок, поднимавшийся из травы.
«Меня подстрелили, – с ужасом подумал он. – Милостивый Кесус, меня подстрелили!»
И в этот момент пришла ослепляющая боль, при каждом шаге Меркурия невидимый кинжал вонзался ему в сердце.
Григорий бросил взгляд налево и увидел, как из высокой травы вырастают два всадника, галопом несущиеся прямо на него.
«Они подстрелили меня!»
Юноша схватился за бок и поднес руку к глазам. С его пальцев стекала кровь.
Всадники вытащили мечи, и ветер донес до него их издевательский смех.
«Послание, полковник доверил мне послание».
Григорий пришпорил Меркурия, и конь молнией помчался вперед. Юноша прикусил губу, чтобы не кричать, но боль была сильнее его. Над раскаленной степью звучал отчаянный крик раненого.
Главная городская площадь была пуста; казалось, в Суздале не осталось ни одного человека. После пяти дней ожесточенных боев над городом повисло тревожное молчание.
Но город жил. В Суздале бушевала гражданская война, и обе стороны, как братья, спорящие из-за наследства, готовы были идти до последнего, считая, что лучше сжечь дом, чем отдать его другому.
Над зданием собора взмыл флаг, и с северной стороны церкви открылась боковая дверь. Калин знал, что в это же мгновение распахнулась дверь и в южной части собора.
С обеих сторон дома застыли солдаты с мушкетами наперевес, готовые защищать своего президента в случае нового предательства. Рядом с Калином стояли четыре телохранителя, загораживая ему вид на площадь.
– Будьте осторожны, – отрывисто произнес Ганс.
– Не беспокойся обо мне. Даже этот пес не осмелится напасть на меня во владениях Касмара.
– Мы тут будем начеку, и не забывайте про пушку у себя в кармане.
Калин рассеянно кивнул, машинально нащупывая револьвер под мышкой. Он считал эту предосторожность излишней, но Ганс прервал его возражения на корню, заявив, что просто не пустит его на встречу, если Калин откажется взять оружие.
В дверях собора появился священник и жестом предложил ему войти. Президент вышел из здания штаба, в котором он ждал приглашения, и его тут же с двух сторон обступили телохранители, быстрым шагом направившиеся к церкви, так что Калину приходилось бежать, чтобы успевать за ними. Запыхавшись, он добрался до порога собора. По старинному обычаю, низко поклонился священнику, коснувшись рукой земли.
– Господин президент, это я должен вам кланяться, – срывающимся голосом произнес священник.
Калин дал знак телохранителям, которые немедленно вернулись обратно, и зашел в церковь. Священник захлопнул за ним дверь и закрыл ее на засов.
– Простите меня, господин президент, но я должен выполнить свой долг, – прошептал он и начал неловко обыскивать Калина.
Вдруг он замер и посмотрел Калину в глаза.
Калин сконфуженно расстегнул мундир и протянул священнику револьвер, который тот осторожно положил на стоявший рядом столик.
– Прошу меня простить, – выдавил Калин.
– Мы живем в ужасное время, – отозвался священник и предложил Калину следовать за ним.
В соборе стоял знакомый с детства запах свечей и ладана, и Калин унесся памятью в те далекие дни, когда он был еще простым крестьянином и ходил в церковь слушать песнопения, прославляющие Перма и Кесуса.
Войдя в неф собора, он встал на колени и осенил себя православным крестом. Поднявшись, Калин прошел в южное крыло и, дойдя до середины длинного коридора, оказался перед дверью в кабинет Касмара.
В другом конце коридора отворилась дверь, и он увидел священника, за которым шли два человека. Калин отвернулся и больше не смотрел в ту сторону.
Секунду спустя распахнулась дверь, перед которой он стоял. На пороге появился Касмар, в роскошном облачении верховного священника. Его багряная ряса была вышита серебром, и Калину показалось, что это внутренний свет самого Касмара вырывается наружу. Высокая митра патриарха была украшена серебром, а крест на ней был из литого золота. Калин никогда не видел его таким. Он привык, что и в церкви, и в кресле судьи Касмар всегда носит простую черную рясу.
Калин опять низко поклонился и краем глаза заметил, что Михаил последовал его примеру, а Кромвель остался стоять, равнодушно скрестив руки у себя на груди.
