Роман Глушков - Свинцовый закат

Уф! Ну и утречко! Под стать вчерашнему горячему деньку, это точно. Будь я адреналиновым наркоманом, сейчас просто трясся бы в экстазе. Однако от дрожи, что колотит меня, я испытываю не больше удовольствия, чем от пребывания голышом на лютом северном ветру. Какой уж тут кайф – дожить бы до обеда, и то счастье…

Даже то обстоятельство, что теперь на нашей стороне выступает вражеский «трамплин», ничуть нас не утешает. Путем несложных для Искателя манипуляций с аномальной энергией он мог создать новую штурмовую команду, которой никакие «трамплины» будут нипочем. А нам оставалось лишь сидеть, пересчитывать боеприпасы и поглядывать на часы. Как все обернется к вечеру, было одному Богу известно, но пока дела продвигались относительно неплохо. За исключением, пожалуй, того, что за этот короткий, но яростный бой мы расстреляли почти половину оставшихся патронов, а время в минуты затишья по-прежнему тянулось очень и очень медленно. Настолько медленно, что порой мне начинало казаться, будто оно вообще остановилось…

Глава 15

Миновал полдень, но в стане врага все еще кипела усиленная подготовка к новой атаке. Яркие вспышки и суета у стен «Полесья» не прекращались ни на минуту, разве что металлического громыхания больше не было слышно. Брошенные раскольниками люки от бронетехники так и остались лежать на ступеньках, а значит, Искатель не собирался возвращаться к давешней тактике. Которая почти себя оправдала, и если бы не перегородивший лестницу «трамплин», неизвестно, дожили бы мы с компаньоном до полудня. Наша спасительная аномалия все еще пульсировала на площадке и вроде бы не собиралась исчезать в ближайшем будущем. Кто знает, возможно, лишь благодаря ей мы получили в подарок эту отсрочку, растянувшуюся аж на четыре с половиной часа.

Принимая во внимание немногословность Кальтера, можете себе представить, сколь тягостным было для меня это времяпрепровождение. Чтобы хоть как-то развеяться и не рехнуться от изматывающего нервы напряжения, я взялся придумывать тему для разговора, которая покажется Тимофеичу интересной и заставит его дать мне чуть более развернутый ответ, чем односложный. Задачка не из легких, учитывая, что после пары-тройки неудачных попыток майор велит мне заткнуться и вообще категорически откажется разговаривать. Но, похоже, за двое суток я малость поднаторел в общении с этим нелюдимом, поскольку первый же затронутый мной вопрос угодил в цель и позволил вызвать компаньона на откровенность.

– Послушай, Тимофеич, я тут в последний час размышляю обо всем, что ты мне вчера рассказывал, – обратился я к нему после того, как очередное оживление в стане врага опять-таки не перешло в штурм. – Знаешь, что еще помимо всяких временных заморочек кажется мне странным?

– Нет, – равнодушно буркнул Куприянов.

– А вот что, – продолжал я. – Представь, что однажды отыщется писака, который возьмет и сочинит про тебя книгу, а какой-нибудь высоколобый критик ему потом заявит: дескать, вранье все это – сроду не поверю, что такой – уж извини, старик, – жестокий убийца способен на духовное перерождение! Вот мне и интересно, что бы ты сам на это ответил.

– Ничего, – проворчал Кальтер, продолжая неотрывно наблюдать за пожарным выходом. – Чтобы спорить с гуманитариями о духовности, надо иметь такой же высокий лоб, как у них. Мне в этом плане, увы, похвастаться нечем. Да и спорщик из меня, если честно, как из кровососа – воспитатель детского сада. В том институте, который я закончил, нас учили докапываться до истины более практичными способами, нежели вступая в пустопорожние дискуссии.

– С помощью ножа и «сыворотки правды»?

– Не обязательно. Но иногда мне действительно приходилось заниматься извлечением истины хирургическими методами. Всякое бывало.

– И все-таки, Тимофеич. Ну хоть что-то ты мог бы сказать в свое оправдание? – Я смекнул, что, несмотря на отговорку майора, мое гипотетическое предположение вынудило его задуматься. Мне надо было лишь деликатно настаивать на своем, чтобы добиться от собеседника более конкретного ответа. Или приказа закрыть рот – опять же куда кривая нашей беседы вывезет.

– Какой смысл ты вкладываешь в определения «жестокий» и «духовное перерождение»? – попросил уточнения компаньон. Кажется, кривая начала мало-помалу выруливать в правильную сторону.

– Что значит какой смысл? Самый что ни на есть обычный, – я пожал плечами. – Неужто мне нужно объяснять подобные вещи человеку, который старше меня на полтора десятка лет?

– Нет, не нужно. Спасибо, я отлично тебя понял, – поспешил заверить меня майор. – Спрошу иначе: а с чего ты вообще взял, что Кальтер жесток и что теперь он духовно переродился?.. Ладно, молчи, я наперед знаю, что ты ответишь. Поэтому давай развеем твои мальчишеские заблуждения по порядку. Первое: на самом деле я вовсе не жестокий человек. Или скажем так: не более жестокий, чем профессиональный убойщик скота, который за пределами своего цеха и мухи не обидит. Моя «болезнь» называется полной эмоциональной невосприимчивостью. Полагаю, это свойство психики у меня врожденное, потому что вырос я во вполне обычной семье и в детстве не переживал ни сильных стрессов, ни душевных потрясений. Я не убивал из рогатки птиц, не мучил собак и кошек и вовсе не был задирой, а если вступал в драку, то только давая обидчику сдачи. Единственное, что отличало меня в те годы от сверстников, – это нелюбовь к участию в шумных подвижных играх, хотя физически я был развит довольно хорошо. Просто я терпеть не мог находиться в гуще криков, суеты и споров, зато любил наблюдать за игроками со стороны и предугадывать, что они предпримут в следующий момент и как это отразится на ходе игры. Бурлящие вокруг нее эмоции и страсти меня совершенно не волновали, и я не сопереживал ни одной играющей стороне. Даже когда игроки порой получали травмы, я считал это не трагедией, а всего лишь неучтенным игровым фактором, который был интересен мне своей непредсказуемостью, вынуждающей вносить поправку в мои стратегические расчеты. Поэтому в школе я был предрасположен к точным наукам и имел посредственные оценки по остальным дисциплинам.

– Наверное, тебе нравилось быть судьей, а не болельщиком, – предположил я.

– Вовсе нет, – возразил Куприянов. – Потому что судья так или иначе находится в центре общего внимания, а я любил всегда и везде оставаться в тени. Шахматы и фотография – ими ограничивалась моя общественная жизнь в школе. Зато уже в двенадцать лет я нередко обыгрывал руководителя шахматного кружка, а сделанные мной снимки занимали призовые места на областных художественных выставках. Говорили, что у меня талант фотографа, но весь секрет крылся лишь в терпении, с каким я порой часами выискивал удачные ракурсы для съемки. Когда остальные мои приятели по фотокружку изводили метры фотопленки на всякую ерунду, я мог отснять всего один кадр. Но это был тот самый «правильный» кадр, который надолго врезается в память всякому увидевшему фотографию… Да, хорошее было время, кто бы сегодня про него что ни говорил.