Год 1914-й. До первого листопада - Александр Борисович Михайловский
И вот в этот напряженный момент в штаб девятнадцатого корпуса в сопровождении казачьего конвоя прискакал посланец генерала Самсонова полковник Крымов. Да, знакомые все лица… Это тот самый тогда уже генерал Крымов, участвовавший в Корниловском мятеже и застрелившийся от отчаяния после того, как его кавалерийский корпус был распропагандирован в Гатчине большевиками и вышел из повиновения. Сейчас этот тип служит исполняющим должность генерала для особых поручений при генерале Самсонове, с которым имеет долгие и продуктивные связи еще с тех времен, когда нынешний командующий второй армии начальствовал над Туркестанским военным округом.
В штаб девятнадцатого корпуса полковник Крымов приехал разбираться, почему генерал Горбатовский не выполнил приказ занять укрепленные позиции по рубежу Уздау-Сольдау, а вместо того предпринял самовольное наступление в направлении Гильгенбурга, ведь ничего подобного штаб второй армии не планировал. Выехала команда Крымова из Нейденбурга поздним утром, плотно позавтракав и выслушав свежие ценные указания. Они скакали не очень быстрой рысью через Сольдау, Уздау, злосчастную дымящуюся деревню Берглинг (где похоронная команда и припаханные местные жители заканчивали сбор и сортировку германского жмурья), Гильгенбург, и когда, наконец, прискакали к нам в Зеемин, стрелки часов указывали уже на половину четвертого.
К их прибытию на поле боя окончательно сложилась картина полного разгрома двадцатого корпуса. Штаб генерала Шольца уже оставил дымящиеся руины Танненберга, где гренадеры-бородинцы в беспощадной резне рукопашных схваток добивают последних прусских егерей и драгун, и, подобно каким-нибудь бомжам, обосновался на лоне природы на опушке леса к северу от деревни Зеевалде, находящейся сейчас под плотным артиллерийским обстрелом. Еще немного, и, как я и обещал, понятие «двадцатый армейский корпус германской армии» можно будет трактовать исключительно в прошедшем времени. В воздухе стоит запах этакого мини-Сталинграда, и в хороший бинокль с подсветкой Истинного Взгляда видно, как на дальнем фланге 41-й дивизии серые крыски массово покидают свои позиции и бочком-бочком протискиваются к Людвигсдорфу и далее на выход с театра военных действий.
– Владимир Николаевич, – говорю я Горбатовскому, опуская бинокль, – по моим сведениям, противник оголяет свои позиции у озера, выводя войска по направлению к Людвигсдорфу. Вот как раз сейчас стоило бы отдать приказ генералу Балуеву (командиру 17-й пехотной дивизии) усилить нажим Московским полком вдоль берега озера, чтобы установить локтевую связь с частями двадцать третьего корпуса и тем самым поторопить германца на выход. Скоро в нашем спектакле намечается занавес и затем – выход главных актеров с поднятыми руками к благодарной публике.
Выслушав меня, Горбатовский кивнул и послал конного гонца с соответствующим приказанием в семнадцатую дивизию (ибо в это время полевые телефоны еще зело несовершенны: транслируют по большей части шумы, а их провода к тому же постоянно рвутся). Он и сам предчувствовал наступление того момента, который в просторечии называется победой. В молодости штабс-капитан Горбатовский участвовал в осаде и штурме Плевны, и победа тогда была вымученной. Во время русско-японской войны под Артуром победы было не видать вовсе, только горечь поражения. Зато тут у нас она чистая и хрустящая, с запахом триумфа, ибо потери наши оказались не очень велики, а враг был разгромлен до полного уничтожения.
И как раз в этот момент полковник Черячукин подводит к нам посланца командующего второй армией – тихого такого, будто пришибленного.
– Вот, Сергей Сергеевич, – говорит он, – знакомьтесь: исполняющий должность генерала по особым поручениям при штабе второй армии полковник Крымов Александр Михайлович. Приехал к нам метать громы и молнии по поводу самовольных действий Владимира Николаевича. Ну, мы с казаками после вашего благословения с господином Крымовым и поговорили, пояснили пагубность преждевременных суждений и необдуманной демонстрации разных предубеждений. А то так и до греха недалеко, с вашими-то полномочиями с самого верха. Как дадите молнией с размаха – и все, как нам потом отчитываться, куда таки подевался полковник Крымов…
После первого же беглого взгляда, брошенного на визитера, стало понятно, что это герой не моей обоймы. Да, он храбр и не лишен тактических талантов, но в то же время чрезвычайно морально неустойчив, в силу чего не раз будет совершать поступки, как говорится, не налезающие на голову его коллегам и современникам. И эта же неустойчивость приведет его к смерти.
– Молнии, Александр Васильевич, – сказал я, – это прерогатива самого Творца. У меня таких полномочий нет, и не надо. К тому же у меня есть принцип убивать только на поле боя. Исключения из этого правила чрезвычайно редки, и касаются только таких отпетых негодяев, как свора потомков Чингисхана, а также некоторых британских лордов. Пальмерстон и Дизраэли, например, вполне органично смотрелись, будучи по самые гланды посаженными на кол. А еще я раненых не добиваю и пленных в рабство не обращаю. Впрочем, последнее правило не для этого мира, где институт рабства уже изжит сам собой, и мне не требуется вбивать своим мечом в упрямые головы еще и эту истину.
Видимо, в этот момент архангел выглянул из меня, чтобы посмотреть на этот мир хотя бы одним глазом, потому что полковник Крымов вздрогнул и сделал полшага назад, вероятно, углядев прорезавшийся нимб.
– Так чего же вы хотите, господин неведомого царства – денег или власти, раз вмешались в чужую для себя войну с бесцеремонностью средневекового ландскнехта? – нарочито грубо спросил он меня.
– Если война касается России, то она для меня ни в каком виде не чужая! – рыкнул я в ответ, выпуская архангела изнутри своей сущности на поверхность бытия. – И в шестом, и в тринадцатом, и в семнадцатом, и в девятнадцатом, и в двадцатом веках, когда русской земле грозит опасность от иноземных вторжений и внутренних смут, я прихожу к ней на помощь и обнажаю свой меч. Таков мой долг как защитника земли русской, чье назначение – защищать
