Михаил Ахманов - Ливиец
– Минуту… Нет, магистр. За время вашего отсутствия зафиксирован ряд общественно значимых информаций, но их источник – не ваш друг и не супериоры. Койны Чистильщиков, Ксенологов и Космологов объявили о новой экспедиции в Рваный Рукав, Оха Поката из Койна Модераторов сообщает, что планета Янтарь в Малом Магеллановом Облаке готова к заселению, Носфераты прислали предупреждение о вспышке сверхновой в созвездии Водолея, некто по имени Дальтон проинформировал о том, что в Кольце Жерома найден атаракт…
– Что? Что за атаракт? – начал я, но тут же махнул рукой. – Объяснишь потом. Прошу тебя, Сенеб, вызывай Павла и соедини нас, как только он ответит. Тави у себя?
– На Артемиде, магистр.
Я нырнул в портал, и вслед мне донеслось:
– Пальма, ждущая прохладных струй… Утоли его жажду, благая Киприда, дай вкусить сладость губ, наполни руки его…
Усмехаясь, я проскочил обе половины бьона Октавии, земную и тоуэкскую, снова прыгнул в Окно и очутился на Артемиде, в комнате Тошки. Это была обычная детская: скругленные стены, расписанные веселыми картинками, кроватка, маленькие столики и стульчики, все острые углы на мебели прикрыты мерцающим силовым экраном. На полу разбросаны игрушки – кубики, меняющие цвет, фигурки животных, голокамера в виде глазастого филина; у потолка завис пушистый летающий дракончик. Комната открывалась на просторную веранду, тянувшуюся вдоль низкого длинного здания. Места на Артемиде хватает, и детский городок был в основном одноэтажным и прятался под кронами огромных секвой и дельмантов.
Выйдя на веранду, я встал у перил. Было тепло, но не жарко. Меж ветвей просвечивало розоватое небо с изумрудными облаками, парили в вышине странные четырехкрылые птицы, тянулась к огромным древесным стволам полянка, заросшая густой короткой травой, не зеленой, а, скорее, золотисто-желтой. По ее краям сидели люди – как мне показалось, десятка полтора мужчин и женщин, и среди них я увидел Октавию. Сидели они в полной тишине, сосредоточенно – даже благоговейно! – взирая на возившихся посреди поляны ребятишек. Там были Тошка и его приятели-двухлетки, Лисси, Димчик, Крис и пятеро других, мне незнакомых. Они что-то строили, выуживая строительный материал прямо из воздуха, сопя от усердия и вскрикивая звонкими птичьими голосами. Тошка не мог приладить какую-то деталь, хмурил брови, сердился; Лисси направилась к нему, и они взялись за дело вдвоем. Конструкция постепенно росла и раздавалась вширь, превращалась то ли в замок, то ли в причудливый космический корабль; на ней замигали огоньки, будто из пустоты возникли лестницы, трое мальчишек залезли на них и трудились теперь в метре от земли. Кажется, им приходилось нелегко – один спустился и уступил рабочее место Антону.
Закрыв глаза, я потянулся к полянке легким ментальным усилием, вдохнул аромат шиповника, услышал шелест листвы под ветром и замер, не поднимая век. Внезапно меня затопила радость, поток, пришедший со стороны; раздались шелест платья, звук быстрых шагов, и руки Тави обхватили мою шею.
– Ты здесь… – прошептала она. – Ты вернулся… Так быстро! Что-то случилось, Ливиец?
– То же, что всегда, – произнес я, пока ее пальцы ощупывали мое лицо.
Она потянула меня в комнату:
– Пойдем, не будем мешать. Малыши заняты, учатся работать вместе, папы и мамы любуются на них.
– И я не прочь полюбоваться.
– Сначала на меня!
Мы вернулись в комнату и опустились на ковер у кроватки. Ладонь Тави снова погладила мой висок.
– Что это было, Ливиец?
– Стрела, мое счастье, ассирийская стрела. Но я почти не мучился. Все случилось быстро.
Боль промелькнула в ее глазах, но я ее стер поцелуем. Потом принялся рассказывать о Пемалхиме из Гелиополя, о древнем папирусе Птолемеевых времен, о распре из-за святой реликвии и о том, как все случилось на самом деле. Октавия повеселела, заулыбалась – я описывал схватку с людьми Асуши на два голоса: глас наблюдателя – правдивая история, глас поэта – песнь, сочиненная Осси. Я поведал ей про Урдману, плохого парня, носящего клок на темени, про заносчивого Анх-Хора, сынка фараона, про Пекрура, прожженного торговца и политика, про вождей из восточного клана, Петхонса, Сиба, Охора и других, про Иуалата, старшего над моими воинами, про трех стрелков, Пайпи, Дхаути и Хем-ахта, и про Хираджа, купца из Библа. Я не говорил о Дафне, но обо всем остальном, о том, что было хорошего или хотя бы забавного, поведал без утайки. Правда, повесть получилась без конца – не хотелось мне рассказывать о гибели ее героев под ассирийскими мечами.
Потом мы молчали. Сидели, обнявшись, на ковре в благоуханном воздухе Артемиды, слушали, как шумит листва, как гомонят на поляне ребятишки, и думали об одном и том же, о цене, что выплачена за наш прекрасный светлый мир. Миллиарды жизней, прожитых в страхе и горе и оборвавшихся до срока, миллиарды погасших вселенных, океаны погибших надежд, развеянных прахом замыслов, сгоревших судеб… Высокая цена, но неизбежная. Даже с Носфератов ее когда-то взяло время.
Наконец я вспомнил о своем разговоре с Сенебом и спросил:
– Ты видела Павла? Или, может быть, твоя подруга…
Тави покачала головой:
– Джемия оставила его в покое. Он не отвечает на вызовы – кажется, очень занят. Если он то, что ты думаешь… то, о чем ты мне рассказывал… – Октавия невольно вздрагивает. – У мошек свои заботы, у орлов – свои.
– Мы не мошки, милая, мы люди, и Павел тоже человек… по крайней мере, в данное время. – Подумав, я добавил: – Несчастный человек. Саймон просил приглядеть за ним.
– Несчастный? – повторила Тави. – Почему? Не потому ли, что он – часть, оторванная от целого? Но разве что-то мешает вернуться и соединиться с этим целым?
– Ничего не мешает, – ответил я. – Он не изгой, не изгнанник – ведь Носфераты принимают каждого, кто обладает психоматрицей. Несчастье в его воспоминаниях. Или, возможно, в тоске по прошлому, не столь далекому, как мои ливийцы, но для него живому. Не знаю, как он попал к Галактическим Странникам, как перенесся в наше время… Не знаю! Но свои несчастья он забрал с собой.
– Тогда, – тихо сказала Тави и прижалась ко мне, – ты должен ему помочь. Но не сегодня, Ливиец, не сегодня. Этот день ты проведешь со мной.
24
Дом, построенный Павлом, находился на юге Петербурга, в зеленой зоне, километрах в трех от древней шахты и монумента Первопроходцев. Каменную руку за деревьями не разглядеть, но колонна Евразийской базы была хорошо видна – здание вонзалось в бледно-голубое северное небо, и на вершине его отдыхали облака. С другой стороны, на северо-востоке, вставали жилые башни городской окраины, не такие древние, как Эрмитаж, Казанский собор и бастионы Петропавловки, но все же весьма почтенного возраста, воздвигнутые в шестом тысячелетии. Широкая полоса между этим районом и нашей базой являлась частью парков, окружавших город полукольцом, от северного до южного берега Финского залива. Росли здесь больше сосны, елки да березы, но там, где поселился Павел, раскинулся яблоневый сад. Яблони в нем были не биоморфами, а самыми обычными, глухими к человеческим эмоциям и плодоносящими скромно, через два года на третий. Однако место Павлу нравилось.
Жилище его напоминало старинную избу, сложенную из сосновых бревен. Окна, правда, большие, широкие, на крыше – серебристый оксинит, а комнаты отделаны лондайлом, имитирующим дуб со светлыми прожилками термоэлементов. Меж двух окон – крыльцо, слева от него огромный куст сирени и бассейн, а справа, немного поодаль, под яблоней – стол на вкопанных в землю ножках и две скамьи. Павел утверждал, что дом стоит примерно там, где находилась древняя многоэтажка, в которой он ютился с сыном и женой в одной из сотен крохотных ячеек. Конечно, нынешнее его жилье не походило на это бетонное страшилище, то была копия их загородной дачи в лесах Карелии. Примерная копия; в те времена крышу крыли не оксинитом, а железом, лондайла тоже не было, бассейн заменяло корыто, а термоэлементы – печь. Впрочем, Павел в подробности не вдавался, и, слушая его скупые реплики, я приходил в недоумение: верить или не верить?.. правда ли он жил в двадцатом веке?..
Порталы у него были отключены, на вызовы отвечал конструкт, сообщавший, что хозяин занят и просит не беспокоить. Занят чем? Ответа я не получил и отправился к нему пешком – разумеется, не от сахарского бьона, а от нашей базы.
Павел сидел на скамье под яблоней. Перед ним в живописном беспорядке стояли стаканы и бутылки, миска с огурцами, плававшими в мутной жидкости, тарелки с ветчиной и рыбой и прямо на столе – горка чего-то черного, посыпанного солью и пахнувшего подгорелым хлебом. Выглядел он неважно; как говорили египтяне, был похож на человека, решавшего, на какой из двух пальм повеситься. Седоватые волосы растрепаны, лоб в морщинах, на подбородке крошки. Таким я его еще не видел.
Он кивнул головой в знак приветствия и хлопнул ладонью по скамье. Я сел и на мгновение прислушался к его ментальной ауре. Мысли, как обычно, недоступны, но эмоциональный фон – как черная дыра. Горюет, и сильно, подумал я. Вот только почему?
