Виталий Сертаков - Демон и Бродяга
Посреди пруда, на громадной дрейфующей кувшинке, на розовой подушке с кисточками, сидела самая крупная лягушка, какую он мог себе вообразить. На шее у зеленой красотки болталась цепочка с маленьким блестящим предметом, то ли ключиком, то ли – флэш-памятью. Лягушка раскачивала головой, разевала рот в такт пению, которое устроили две дюжины ее товарок, рассевшихся на соседних листьях. Передними лапками лягуха придерживала короткую стрелу с цветастым оперением и металлическим острием…
– …И стал Род небесным Родником, и родились от него воды Великого акияна, а из пены того акияна явлена была Мировая Утка… Ты меня слушаешь, душа моя, али витаешь где стрижом? Ась? Не любо тебе мой сказ слушать, так замолчу! – Карлик сердито обернулся и притопнул пяткой. От негодования у него даже вылез на лбу лишний сучок.
– Слушаю я, слушаю, – примирительно заговорил президент, невольно подражая стилю хапуна. – Уж больно занятно тут у вас, не гневись, дай поглядеть…
– Ишь, занятно ему! Чай ишо наглядисси. Поспевай давай, а то, ежели засветло Кащееву деревню не нагоним, то придется в поле ночевать. А это нам вовсе ни к чему, травяницам подать платить!
Коваль не стал спрашивать, кто такие травяницы, зачем им платить и как можно догонять деревню. Он вздохнул и припустил за косоглазым карликом по усеянной грачами борозде. Поле казалось бесконечным, взбегало на пологий холм, за которым снова открылись распаханные просторы. Пахло удивительно свежо и вкусно, небо синело той отменной глубокой синевой, которая обычно сгущается перед тихим закатом.
– …Утка родила ясуней добрых и дасуней-демонов, чтобы у каждого, значит, листочка был присмотр, у каждого облачка и у каждой твари. Никак иначе нельзя… Потом Род поглядел на небо и увидал, что там пусто. Тогда он породил корову Земун и козочку Седунь, а из ихнего молока состряпал Млечный Путь. Потом Род явил камень Алатырь, и камнем тем стал сбивать молоко из Млечного Пути. Вышло масло, из масла этого слепил Род Мать Сыру землю. Вот так-то… Оставалось Роду понять самому, что есть хорошо, а что есть – дурно. Тогда взял он и отделил Правду от Кривды, а завершив творение – помер…
– Умер? – такого поворота Коваль не ожидал. Он поймал себя на том, что слушает с удовольствием. Наверное, очень давно не чувствовал себя в безопасности, и уж тем более давно не слушал сказок. Он был вынужден признать, что легенда получалась красивая, и наряду с примитивными представлениями в нее органично вписывались фундаментальные философские искания. – Как это бог может умереть?
– Да вот так уж, – Гаврила на ходу снял шапку и почесал голову. Его череп походил на грубо оструганный пень, заросший мелкой зеленой травкой. – Не помер, как человек, а разродился напоследок, явил миру Сварога-отца и женушку его – Ладушку…
Коваль оглядываться больше не решался. Слушал лекцию по мироустройству, смотрел под ноги и иногда – вперед. Далеко впереди, уже минут двадцать, если минуты играли здесь какую-то роль, шагал человек. Точнее – пахарь. В грубой крестьянской рубахе, закатанных выше колена портах, он налегал обеими руками на плуг, а плуг тащила коренастая, почти квадратная лошадка. Артур издалека не мог рассмотреть мелкие детали, но очевидно было, что и лошадь, и пахарь – живые, не оптический обман и не галлюцинация. Рубаха на спине крестьянина пропотела, лошадь обмахивалась хвостом, из-под копыт взлетали комья земли, плуг сверкал на солнце. Вечернее солнышко пригревало в затылок, впереди Артура и Гаврилы бежали вытянутые густые тени. Тени бежали, человек и хапун спешили налегке, порой переходя на рысь, но…
Но не могли догнать уверенно бредущего пахаря.
Коваль предпочел ни о чем не спрашивать. Таким макаром они «висели на хвосте» у крестьянина почти час, затем поровнялись с мертвым кряжистым дубом, и хапун резко свернул вправо. Дуб был единственным деревом среди бесконечной пашни, его словно пожалели когда-то, оставили как сухопутный маяк в море будущего золотого урожая. Почему нельзя было свернуть сразу, чтобы не переться два часа по жаре, отмахиваясь от слепней и увязая по щиколотку в унавоженном рыхлом черноземе, так и осталось загадкой. Хапун припустил вправо, теперь приходилось перескакивать через борозды. В последний раз Артур увидел степенно бредущего за плугом крестьянина, его светлую, подстриженную бороду, русую челку и задубевшие мозолистые ладони на рукоятках плуга.
– Что, дивишься? – не оборачиваясь, хохотнул Клопомор. – Никто ишо пахаря русского не догнал, так-то…
Поле закончилось так же резко и внезапно, как началось. Клопомор предостерегающе вскинул руку. По опушке березовой рощи неспешно вышагивали три избы. Между собой избы были связаны крепкими веревками, продетыми сквозь оконные рамы. Яркий свет горел в окнах только первого бродячего дома, там же топилась печь, густой прозрачный дым валил из трубы.
– Пошли, догоним! – Гаврила азартно подтянул поясной ремень и кинулся следом.
Крыльцо, наличники, конек крыши – все было украшено с удивительным изяществом, расписано яркими, сочными красками. Коваль запрыгнул на крыльцо следом за хапуном, и ноги тут же повисли в трех метрах от земли. Дом, словно поджидал только их, окончательно разогнул коленные суставы и припустил по наезженной тропе, вдоль самой границы пахотной земли.
– Внутрях не гомонись, не суетись, ласков будь, – Гаврила осмотрел Артура, как мамаша осматривает первоклассника на школьном пороге, подтянулся на цыпочках, сдул с него пару пылинок, убрал застрявшую в волосах паутину.
И постучал в дверь.
Дверь сама по себе была достойна помещения на бархатную подушку и под бронированное стекло, но внутреннее убранство избы заставило Коваля открыть рот.
Такого количества благородного металла и драгоценных камней он не ожидал. Причем золото и сверкающие камни вовсе не скрывались, не таились на витринах, они были повсюду. Серебряное деревце торчало из янтарной кадки, позвякивая янтарными же листочками. Золотые бокалы в беспорядке стояли и лежали на столе, подле золотой же ендовы, украшенной яшмой и сердоликом. Ножки стола оскалились львиными мордами, в глазах львов горели алмазы, клыки из слоновьей кости поражали верностью исполнения. Тончайшей работы подсвечники, в изумрудах и сапфирах, свисали на золотых цепях с потолка. От плавного хода избы цепи слегка раскачивались, вместе с огоньками свечей танцевало и переливалось несметное богатство.
Помимо малого драгоценного деревца, украшенные топазами толстые серебряные ветви росли прямо из бревенчатых стен, образуя лавки. В глубине горницы виднелось сооружение вроде двухъярусной армейской койки, его скрывал занавес из тончайшей шелковой ткани, вышитой золотой нитью. Слева стояла широкая кровать с балдахином. Коврик, покрывало и подушки представляли собой гобелены, выполненные с завидным мастерством яркими, зовущими красками. На кровати кто-то лежал и наигрывал на струнном инструменте, похожем на гусли. На руке у неведомого гусляра Артур насчитал четыре громадных перстня.
Здесь пахло так, как в библиотеке Зимнего. Артуру моментально припомнились древние манускрипты, которые любовно сберегал книжник Лева Свирский. Он промазывал страницы маслами, окуривал их благовониями, а корешки опускал в особые дубильные растворы, чтобы не завелись вредные насекомые.
А еще тут сильно пахло голубятней.
– Будь здоров, Клопомор! – высоким голосом произнес кто-то на печи. – Так это он и есть, твой Белый царь? Чего ж смурной такой?
– Здорово, Гамаюн, – хапун снял шапку и в пояс поклонился. – Он и есть, без обману. Карты ваши не врут.
– А карты наши никогда не врут, – томно откликнулся еще кто-то из-под шелкового балдахина. Этот «кто-то», судя по интонациям, почти наверняка был женщиной или, в крайнем случае, опытным трансвеститом. – Людишки бы не врали, а картишки не обманут.
В горнице был кто-то еще, Артур ощущал троих. Этот третий сопел, кашлял, сморкался и, судя по мельканию теней за вышитой занавеской, вязал, забравшись на верх двухъярусной койки.
– Может, и не он, у меня живот с утра пучит, не до того, – произнес наконец третий голос. Скрипучий, тонкий, очень молодой, и опять же непонятно, то ли мужской, то ли женский. – Вашей брусники моченой нажрался, теперь не до царей, не до песен, эх! Ну, заводи уж, чего на пороге-то топчетесь!
Гаврила Клопомор чинно вытер сапоги о кунью шкуру, выдернул из локтя свежий росток и вытолкнул гостя на центр комнаты.
Артур внимательно осмотрел всех троих и пришел к выводу, что ничего не знает о вселенной и о собственном маленьком мире.
Хозяева бегущей избы наполовину были птицами.
33
ПТИЦЫ ВЕЩИЕ
– Сирин, партийку распишем? – спросил Гамаюн.
– Сдавай карты, – Сирин почесала когтем под мышкой, с ненавистью поглядела правым глазом на пойманную блоху, раздавила ее и устало растянулась на лавке.
