Светлана Прокопчик - Корректировщики

— Свободен, — сказал ему Бондарчук. — Ты его и пальцем не трогал. Завтра заедешь к нам в офис, дашь показания для отчета. Свидетельские.

Лейтенант помог Илье вставить носилки в специальное гнездо в багажном отделении электробуса Службы.

— Слушай, а как это его угораздило? — спросил он, когда Илья закрыл дверцы.

— Силы не рассчитал.

— А зачем? Не проще морду набить было?

Илья не ответил. Уже никто не сможет сказать, почему Юра Семенов отказался от драки и решил обойтись “несиловыми” методами. Хотел как лучше, наверное. И чего хотел — тоже останется тайной.

До больницы ехали в молчании. Илья тупо смотрел на содержимое носилок. Там лежал труп давно умершего человека. Мумия. Но это был живой человек. Именно так — живой, но был. Он умрет только через месяц. Но фактически он умер уже, потому что спасать его слишком поздно.

Корректировщики вообще иначе умирают, чем простые люди. С людьми все просто — теряют сознание, потом останавливается сердце. Разом. Корректировщики умирают долго, постепенно растворяясь в сумерках небытия. Сначала высыхают, каменеют, потом замедляется пульс, с нормальных восьмидесяти ударов в минуту падая до одного. От них начинает пахнуть сандалом: чем суше тело, тем сильней пахнет. И в таком состоянии корректировщик живет еще почти сутки. Правда, сознание они теряют сразу, еще до мумификации. А потом сердце начинает биться все медленнее, сначала один удар в полтора часа, потом в два… Окончательная смерть наступает только через двадцать-тридцать дней. Страшно. А хуже всего то, что Илья прекрасно знал: такая смерть ждет его самого.

— Совсем ничего нельзя сделать? — тихо спросил он у Лоханыча.

— Только в теории, Илюха. “Рута” можно спасти откатом, если рядом окажется “постовщик” высшей ступени. Но таких нет нигде в мире.

— А четвертая ступень? Они ж даже ядерный взрыв откатить могут…

— Ядерный взрыв — да. А “рута” — нет. Потому что откатывать придется не только человека, но и весь тот клубок потоков, которые он правил.

Илье не хотелось заходить в приемный покой больницы: ждал обвинений. Но в больнице никто не удивился. Врач приподнял покрывало над лицом Юрия, покачал головой, потом с упреком посмотрел на Лоханыча:

— Еще один? Пятый, если не ошибаюсь? За полгода. Ладно, кто у вас старшой?

— Я, — сказал Илья.

— Пошли документы оформлять.

Илья проследил, чтобы Юрия сдали на руки медперсоналу. Конечно, они попытаются что-то сделать. Будут вливать физраствор, чтобы пополнить запас жидкости в клетках. Если физиологические изменения перехода еще не сказались, Юрий проживет лишнюю неделю. Просуществует в этом мире. Потом все равно умрет. Безнадега, думал Илья, заполняя больничные файлы, какая же безнадега!

В офис вернулись почти в восемь вечера. Илья сдал пост сменщику, поднялся наверх. В общей зале его ждали. Савельев собрал весь личный состав отделения — двадцать восемь человек разных способностей. В-основном, молодых, почти пацанов вроде Ильи. Две женщины, обеих Илья не знал. Петр Иосифович Жабин, в просторечии Иосыч, самый мощный блокатор если не Союза, то Сибири точно, — разумеется, самый мощный среди тех, кто не обладал корректировочной ступенью. Леха Царев, негласный ответственный за внешние контакты на неофициальном уровне. Шурик Бондарчук, шифровальщик, хотя правильней было бы назвать его специальность “расшифровальщик”, — он расшифровывал информацию о состоянии магнитного поля, на котором отражались малейшие подвижки в поле информационном. Дима Птицын, он же Митрич, и Дима Слободкин, иначе Дим-Дим, блокаторы. Илья здоровался с теми, кого знал, знакомился с теми, кого не знал.

Савельев, мрачный, достал из сейфа водку:

— Стаканы на подоконнике, закуска в холодильнике. Сами берите.

Водку разлили по стаканам. Илья к алкоголю относился с подозрением, потому рисковать не стал, налил на полглотка. Савельев встал, держа налитый до половины стакан:

— Помянем Раба Божия Юрия Семенова. Поле забрало его. Пусть ему там будет лучше. Пусть попадет там в свой рай.

Молча выпили. Илья поморщился: водка провалилась вниз, а горячие спиртовые пары ударили в носоглотку, вызвав неприятное ощущение.

— Родителям я уже сообщил, — сказал Савельев и тяжко рухнул на свой стул.

Постепенно атмосфера разряжалась. Кто-то уходит, а у остальных продолжается жизнь. Большинство пользовалось редким случаем, когда весь личный состав в сборе, и торопилось уладить дела.

Илья, слегка опьяневший, потому что пришлось выпить еще два глотка, тихо выскользнул в коридор, сел на подоконник за большим сейфом. Интересно, кому в офисе потребовался этот антиквариат? Небось, и замок еще немагнитный. Но вставать и рассматривать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Прислонился виском к холодному стеклу и застыл.

На подоконнике было нацарапано “Алла”. Потрогал буквы, прикрыл глаза. Он нацарапал здесь это имя год назад. Тогда он еще верил, что Алка его любит. Все вокруг твердили ему, что Алка просто издевается над ним, но он все равно любил ее. Мучительно и безнадежно, так, как обычно и случается, если встречаются корректировщик и антикорректор. Ангел и бес.

А в середине февраля Алка его бросила. С обычной своей загадочной полуулыбкой сказала, что ей больше не нужны их отношения. И даже не постаралась сберечь его иллюзии, сказав, что никогда не питала к нему особенной симпатии. Так, терпела от скуки. Вот и все.

Но крах иллюзий — еще не самое поганое в этой истории. Куда хуже Илья переносил издевки своего однокашника, Васьки Цыганкова. Тот откровенно ликовал, при каждом удобном и неудобном случае поминал Алку, а Илья старался лишь сохранить лицо.

Скрипнула дверь общей залы. Илья глянул, увидел Савельева и Лоханыча. Они встали рядом, за сейфом, не заметив притаившегося в углу Илью. Порядочный Илья предупредил о своем присутствии.

— Ну так и топай к нам, — сказал Савельев.

Подумав, Илья последовал совету и сменил один угол подоконника на другой. Здесь тоже было имя — “Ольга”. Красиво написано, не чета его каракулям. Интересно, кто тут сохранил имя возлюбленной для истории? Вроде ни у кого даму сердца Олей не звали, и сотрудниц таких не наблюдалось. Хотел спросить у Савельева, но передумал: начальнику явно не до того, чтоб копаться в личной жизни подчиненных.

Савельев был пьян. Илья ни разу не видал его таким. Глаза налились кровью, руки дрожали, лицо покраснело. Но голос звучал ровно, хотя и с непривычными нотками веселого отчаяния.

— Если помрет еще хоть один, застрелюсь, — пообещал он. — Я больше так не могу.

— Напрасно. Гош, ты относишься к этому со своей, человеческой точки зрения, — мерно заговорил Лоханыч. — А ведь ни Поле, ни корректировщики по человеческим меркам не живут. Вспомни легенду о Кроносе, пожирающем своих детей.

— А я должен смотреть на это, да? — рявкнул Савельев. — А потом утешать родителей по принципу — Бог дал, Бог и взял?

Лоханыч пожал плечами:

— А что ты мог сделать? Ну вот если так посмотреть — что? Если б Семенов был зарегистрированным — другое дело. А он же стихийный. Понимаешь, отвечать за стихийников — все равно, как если хирург начнет корить себя за то, что не может поднять на ноги человека, которому перед этим оторвало все по самые яйца. Если у него на столе помер плановый больной — это одно. А если привезли явно безнадежного, с улицы, — совсем другое.

— Ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь, что у корректировщиков свои отношения с Полем. И нам их никогда не понять.

— А родители? — взвыл Савельев.

Лоханыч развел руками:

— Ничего не поделаешь. Это неизбежность. Родители теряют таких детей на самом деле сразу после рождения. Но не хотят в это верить, ни за что не хотят верить, что породили нечто непонятное, страшное своей инаковостью, безжалостное, находящееся далеко за рамками их разумения и никак не вписывающееся в привычный уютный мирок. Породили то, что должно, просто обречено уйти, перечеркнув все родительские усилия и все их надежды. Всю оставшуюся жизнь родители цепляются за свои иллюзии, связанные с такими детьми. А потом наступает крах этих иллюзий, когда родители видят перед собой уже оформившегося корректировщика, который от людей на самом деле дальше, чем инопланетяне. Некоторые родители отказываются верить в уникальность своих детей, в любую уникальность, отказываются столь упорно, что даже смерть ребенка лишь укрепляет их иллюзии. Такие легко переносят гибель чада: по крайней мере, чадушко больше не мешает представлять его таким, каким его хотелось бы видеть родителям. А есть другие, которые понимают, что рано или поздно момент наступит. И проводят черту отчуждения заранее, давая себе и ребенку время на отвыкание.

Савельев тяжело посмотрел на Илью.

— Мои родители — тоже? Заранее? — уточнил Илья, хотя и сам знал ответ.