Липовый барон - Илья Николаевич Романов
— Ты ещё тут?! Бегом! — кричу я.
Гумус убежал, а на меня всё ещё смотрят с недоумением.
— Боевые правила, — пояснил я. — Тем более они сами влезли, а значит, это уже не дуэль, а бой. Трофеи! Мы не настолько богаты, чтобы оставлять шлюхам хоть нитку!
Такого смеха я давно не слышал. Кор-сэ́ Латьяун ржал, как лошадь, и меня совсем отпустило после боя.
— Не хотел бы я быть вашим оруженосцем… — просмеявшись, сказал кор-сэ́.
— Ты ещё моего наставника не знаешь… За такой проступок я сесть на жопу не мог бы дня три… — немного приврал я.
По попе бродяга меня никогда не стегал, он же не самоубийца, чтобы бить взрослого мужика по пятой точке.
— А на деле. Мужчины, скажите… что со мной?! — выдавил я из себя.
Глаз затекает кровью — значит, мне череп посекли. Нога затекает, я даже боюсь на неё глядеть. Левый бок холодеет.
— Жить-то буду? — прозвучало от меня совсем тоскливо. — Не калека?!
— Ты поэтому оруженосца отозвал? — спросил Юдус.
— И поэтому тоже…
— Лоб, волосы. Нога с внутренней стороны бедра. Если сможешь встать, то сухожилия целы. Живот… тут я не знаю…
— Сильно теку?!
— Нормально.
— Зашьёшь? — спросил я, доставая мазь орков.
Знаю, что это контрафакт, но что мне тут стесняться и скрываться. Вместе в бою были, думаю, не настучат, тем более что это лекарство по ним же потом будет работать. Мазь всегда со мной, как и яйца, но про них я в бою не вспомнил.
— Это…
— Знаю! Иголка в коробке!
Встать на ногу я смог. Но согнуть не получилось. Я калека! Теперь до конца моих дней буду хромать.
Лоб — ерунда: волосы сбрею и зашью, ничего страшного.
Чтобы осмотреть живот, разрезали кожаный поддоспешник. Чуть кишки выпирают, но пока не вываливаются. Боли нет, но смотря на это чуть сознание не теряю. На чужих телах мне любые травмы пофиг, а от вида крови на себе становится дурно…
Что тут говорить, меня зашивали первым. Живот и ногу, а голову отложили до лучших времён: волосы сбривать, рану мыть… Хотя десятник и кор-сэ́ считали, что можно шить и по волосам. Ну может, вы так считаете, а я — против.
Врать не буду: выл, как последняя сука. Не совру: от мази орков я заплакал, но это не западло. Это же слезы от боли, это можно…
Кор-сэ́ штопал Юдус. Руку, левое бедро… Когда дошёл до живота, Латьяун потерял сознание.
— Готов?! — спросил я у Юдуса.
— Дорогая… — шептал десятник.
Я его понимаю: страшно, когда люди отрубаются от боли.
— Ложись. Что-нибудь в зубы возьми. Помогает… — сказал я, склонившись над его плечом. — Юдус! А почему мы, дураки, не сбежали?! — я это говорил, чтобы отвлечь его от боли.
— Честь! — орал десятник.
— Почему?!
— Слово!
— Почему?!
— Деньги!
— Почему?!
— Нас не отпустили бы живыми!
— Почему?!
— Я тебе поверил… — застонал он и закатил глаза.
* * *
Потом прибыла карета. Суетились шлюхи, слуги нас крыли матом. Потом пришёл в себя кор-сэ́ и сам всех отматерил. Вместе воевали — вместе и лечиться будем.
Уже в карете кор-сэ́ Латьяун попытался перейти на официальный тон. Чего стоит одна его фраза:
— Моя благодарность перед вами, коры, безгранична.
— Слышь ты, дурак! Тут люди за тебя кровь проливали! Я стал калекой! А ты нам тут официальными фразами уши режешь! Ты друг или что?! — услышал я свой голос.
— Господа…
— Какие господа! Тебя твоя карета последнего ума лишила?! Где были твои слуги, когда мы встали рядом с тобой?!
— Право, я не знаю, как быть…
— Кто нас обещал по всем борделям провести, или твоё слово — это просто звук?!
— Я…
— Это — Юдус! Юдус, как твоё прозвище?! Да пофиг! Десятник! Я — Ваден! Просто Ваден! Прозвища не заслужил! Третья и пятая! Пехота!
Вы когда-нибудь видели глаза камбалы, по которой прошёлся каток для укладки асфальта? Если видели, то примерно представите глаза выжившего графёнка.
А ты что думал, родной, что если ты кор-сэ́, то все тебе априори обязаны?! Мне так-то на тебя глубоко пофиг, больше беспокоит моя нога, которая не сгибается. Но приравнивать себя к прислуге я не позволю.
— Друзья?!
— А у тебя их так много, дурак, чтобы ими разбрасываться?! Настоящих друзей, а не тех, что сбегут при первой же ерунде?!
Вот эта фраза прогрузила кор-сэ́ Латьяуна больше всего. Расскажу лучше, для понимания, реальную жизненную историю.
* * *
Я по молодости любил заходить к Торину, наркоманы склоняли его прозвище как Торен. У него всегда был дым коромыслом. Вполне обычной была ситуация, когда пятнадцать незнакомых рыл глушат водку.
Однажды я нарвался на общество блатных. Восемь тел, разгорячённых водкой и одна баба на них всех. Это уже признак того, что эти товарищи — не самые желанные собеседники. Они мажорики, а я такой скромный.
Что же ты хочешь от меня?! Жизнь удалась. Чего тебе ещё надо? Хочешь, чтобы я в тебя поверил?! А вот не верю!
Авторитет среди мажоров, самый блатной, долго что-то мне выл под ухо о своей крутости. Весь он такой замечательный, и машина у него такая, и бабы такие, и друзья такие. Фотки показывал и выёживался…
Вообще, что ты до меня, лошка-полубомжа, докопался?! У тебя пьяных друзей полный вагон или приставать к посторонним — твоё кредо?!
Полчаса он скулил, пока я на его монолог не задал ему один только вопрос:
— А теперь покажешь среди этих фоток своих друзей?
И всё, человек сдулся. Нечего ему было сказать.
После он вытащил паспорт и из-за задней обложки достал маленькую фотку три на четыре.
— Она мой друг, — все, что он смог ответить мне.
Все прочие, кого он перечислял последние тридцать минут, оказались уже не друзьями, а просто пассажирами.
— Когда меня на год посадили за угон машины, она единственная, кто писала… Хотя я тогда даже имени её не знал. Просто в одном дворе росли… Пересекались временами… Друзьям так пофиг. Выйдет скоро, зачем писать… А она не такая… — сказал мажорик и сломался.
* * *
— Друзья? — переспросил кор-сэ́ Латьяун.
— А ты как думаешь?! Часто тебя в бою прикрывали?! Даже не отвечай! Я не хочу слушать твои ответы! Просто не забывай, что мы равные!
— Я запомню, — через полминуты ответил кор-сэ́ Латьяун. — Простите меня…
Очухался я уже у него дома. Задремал от кровопотери. Из неприятного — нога не
