Наталья Точильникова - Кратос
– Месье Вальдо, мы должны настроить прибор. Чтобы в ходе эвтаназии не было осложнений, вам придется пережить несколько неприятных мгновений. Больно быть не должно, по крайней мере, я постараюсь, чтобы не было. Потеряете сознание на несколько секунд.
– Я подам протест, – сказала Жанна. – Дважды не казнят.
Палач пожал плечами.
– Подавайте. Это не казнь, и ваш подзащитный об этом предупрежден. Я думаю, вам самой не понравится, если вместо легкой смерти он промучается несколько минут. Двадцать шесть лет не казнили, все может быть. Месье Вальдо, вы собираетесь принимать успокоительное в день эвтаназии?
– Нет, – сказал я.
– Анри, лучше принять, – заметил Ройтман.
– Нет, Евгений Львович, – повторил я.
– Ну что ж, из этого и будем исходить, – сказал палач. – Значит, рассчитываем на существенно более высокий уровень адреналина, чем сейчас. Если вы измените свое решение, предупредите хотя бы за полчаса.
«А что, бывает еще более высокий уровень адреналина?» – подумал я.
– Я предупрежу, – сказал Ройтман.
Палач кивнул.
– Месье Вальдо, сюда. Ложитесь.
Мне надели на палец кольцо, похожее на контактное.
– Мониторинг состояния, – объяснил он.
Отключился я не сразу: сначала комната поплыла перед глазами и к горлу подступила тошнота, потом все исчезло и я увидел какой-то неясный образ, кажется, звездное небо с размытыми силуэтами кораблей, потом – вообще ничего.
Я открыл глаза и зажмурился от яркого света.
– Все отлично, – сказал биопрограммист. – Наркоз глубокий. Но настраивать надо было.
– Это будет так же? – спросил я.
– Почти. Без предварительных неприятных ощущений и галлюцинаций. Сразу.
Полгода спустя психологи ознакомили меня с экспертным заключением. В нем говорилось, что случай мой сложный, но не безнадежный, что динамика положительная и что курс лечения займет от двух до пяти лет.
– Наш максимум обычно их минимум, – заметил Алексей Тихонович. – Так что не обольщайтесь.
Не обольщайтесь? Для меня и пожизненное заключение – дар небес. За последние полгода я понял, что до безумия хочу жить. Хотя бы здесь, хотя бы так. Из окна моей камеры видно небо и слышен дождь. Интересно, это относится к «положительной динамике»?
– Вы действительно надеетесь на помилование? – спросил я.
– На отсрочку, – сказал Ройтман. – На отсрочку надеемся.
По сравнению с результатами работы мадемуазель де Вилетт это было очень обнадеживающе. У Жанны отклоняли одну апелляцию за другой.
Пять месяцев спустя пришло постановление о казни. Ройтман в очередной раз прошелся по поводу абсурдного компромисса. Алексей Тихонович вздохнул.
– Ну какая может быть эвтаназия, если специалисты ее не рекомендуют! Я понимаю еще, когда окончательное решение об этом принимает глава государства на правах опекуна, если есть экспертное заключение о необходимости эвтаназии. А если нет?
– Юридический абсурд, – сказала Жанна.
Она ходила как в воду опущенная.
– Варвары, – усмехнулся я. – Что с них взять?
Когда последняя надежда покинула меня, мне вдруг стало легче, по крайней мере, я знал, что делать. Так что я поддерживал свою поверженную команду.
На следующий день в Центр приехала императрица. Встретилась со мной в комнате психологов. Пожилая элегантно одетая дама. Я сидел перед ней на стуле, фиксированном к полу, руки сомкнуты впереди пластиковыми наручниками, двое тюремщиков держат за плечи, и пять метров до собеседницы. Она спросила, раскаиваюсь ли я. Да, сказал я, раскаиваюсь в том, что заложил эту чертову взрывчатку, хотя запалил ее не я. В том, что сражался против Кратоса, не раскаиваюсь ни в малейшей степени. Она поднялась и направилась к двери.
На последний ужин я заказал стакан воды. Не то что мне хотелось соригинальничать или избавить тюремщиков от лишних трудов по обмыванию моего трупа. Скорее я демонстрировал презрение к тюремной кухне и земным благам. Право, нажираться перед смертью – дурной вкус.
На мероприятие я пригласил Жанну и обоих психологов. Все же они искренно пытались меня спасти. Юля не пришла, а с родителями я простился заранее. Участие в этой трапезе было бы слишком тяжело для них.
Кроме того, присутствовал священник, отец Роже. Для меня честно нашли католика.
Свидетелей набралось столько, что они бросали жребий за места в зале. Остальным процесс транслировали через устройства связи. Одних родственников погибших было около тысячи человек. Несколько месяцев назад в рамках «терапии» Ройтман показывал мне фотографии обезображенных взрывом трупов и фильм о взрыве, снятый с одного из имперских линкоров. Теперь была вторая серия пытки.
– Право, было бы невежливо разочаровать столько людей, – заметил я. – Всем спасибо.
И поднялся из-за стола.
Нас провели в камеру, соседнюю с помещением для казни. Мне оставалось около часа. Я улыбался. Мои спутники пытались шутить, но получалось слишком натянуто и неестественно.
– Не вешайте нос, – сказал я. – В конце концов, я это честно заработал.
– Если бы смертной казни не было, ее бы надо было придумать, – заметил Ройтман, и смысл этой фразы я постиг только годы спустя, когда он начал объяснять мне биохимию того, что со мной происходит. Гормональный фон, который наблюдается перед казнью, можно искусственно скопировать. И человек у вас в руках: кается и рыдает. Жесткий метод, но в блоках, начиная с D, применяют.
Я не рыдал, я смеялся.
– Анри, давайте введем успокоительное, – уговаривал Алексей Тихонович.
– Нет, – сказал я. – Что, плохо выгляжу?
– У всех разная реакция. Или давайте дойдем до биопрограммера, до обычного, будет легче.
– Нет, обойдусь.
Он вздохнул.
– Самое обидное, что вся наша работа коту под хвост, – сказал он. – Угроза смертной казни может привести человека к раскаянию, но ее осуществление перечеркивает результат.
– С христианской точки зрения смертная казнь вообще бессмысленна, – сказал отец Роже. – Если человек раскаялся, убивать его незачем, если же нет – вообще нельзя, надо дать возможность покаяния.
Следующие полчаса я говорил со священником. Жанну и психологов я тоже попросил остаться – ничего нового для них я не сказал.
А потом меня вызвали в экзекуционную камеру. Туда я должен был войти один, не считая тюремщиков.
– Счастливо оставаться, – бросил я моим провожатым.
Меня фиксировали к столу, и дымка на стекле начала рассеиваться. Там за прозрачной стеной я увидел полсотни лиц ненавидящих меня людей.
Мне прочитали приговор.
– Сказать что-нибудь хотите? – спросил начальник Центра.
– Да. Я очень сожалею, что погибли люди, я не хотел этого. Но Тесса должна быть свободной, надеюсь, что мои соратники продолжат мою войну и одержат победу.
– Все? – спросил тюремщик.
– Все. Можете начинать.
Я услышал тихое жужжание биопрограммера и закрыл глаза, собираясь упасть во тьму. Но тьма не наступала. Я был в сознании.
– Месье Вальдо, несколько секунд назад с нами связалась императрица Анастасия Павловна. Она дарует вам отсрочку.
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Мне помогли встать. Ноги не слушались, меня шатало, как пьяного.
Психологи и Жанна были в экстазе. Они провожали меня до камеры.
– Отсрочка – это насколько? – осторожно спросил я.
– На год, – весело сказал Литвинов. – Если все будет хорошо – продлят. Сейчас же начнем активно работать, надо будет показать результат.
«А что до сих пор работали не активно?» – поразился я.
Как им удалось убедить меня, что независимость Тесы – идея порочная? Сейчас-то понятно, что порочная, но я уверовал в это восемь лет назад. С чего это вдруг мне показалось столь замечательным жить в большой родной стране и путешествовать, не пересекая лишние границы? Тем более что и возможность путешествий была для меня чисто умозрительной.
Я помню, что все крутилось вокруг того злосчастного дня, когда погибли пассажиры лайнера. Меня упорно тыкали в это носом, как нашкодившего щенка, и сумели убедить сначала в порочности моих методов, а потом и самой цели.
Впрочем, «убедили» – слишком спокойный термин, не отражающий сути происходившего. Управление биохимическими процессами в моем организме, моральные пытки на грани физических, жуткий психологический прессинг. Иногда мне казалось, что я схожу с ума.
Почему я их не возненавидел? Когда два года назад умер Алексей Тихонович, я плакал и все просил Ройтмана подтвердить, что это не из-за меня. У старика пошаливало сердце, на некотором этапе биомодераторы не справляются, ему было слишком много лет. Работа нервная. Общение с представителями рода человеческого вроде меня способно, конечно, довести до инфаркта.
– Успокойся, Анри, ты здесь ни при чем, – сказал Ройтман.
Если что-нибудь случится с Евгением Львовичем, для меня будет удар. Думаю, это часть методики.
