Иар Эльтеррус - Иной смысл
— Если работать достаточно много, можно получить свободу, — осторожно сказал Стас. — Для этого надо много работать и даже рисковать, но и свобода будет настоящей.
— Оправдан ли риск? Если мы сорвемся…
— Не выдержав нагрузок? Мы не сорвемся. Я все продумал. И еще продумаю. Пока что надо учиться и приносить корпорации как можно больше пользы. Не давать ни единого шанса придраться к нам. Мы должны стать действительно полезны. И тогда мы получим свою свободу.
Восьмой промолчал. Стас бросил взгляд на часы, висевшие на стене, — оставалось еще полминуты.
— Я никого не неволю, — тщательно подбирая слова, проговорил он. — Решать тебе. Вам всем. Работать придется много, и это риск. Решать — вам. Но я для себя уже решил.
На следующий день Игорь согласился. Следующим Ветровский поговорил со Вторым.
— Мне нечего терять.
— Я уже старик. Хотелось бы помереть не рабом. — Третий.
— Я еще молод. Не хочу прожить всю жизнь — так. — Десятый.
— Мы готовы рискнуть. — Первый и Пятый.
Согласились все, кроме Девятого, которому просто никто ничего не предлагал.
За седьмой месяц заключения Стаса барак номер шестнадцать вышел на первое место по показателям результатов, невзирая на то что половина «шестнадцатых» работала на два часа меньше, чем все остальные.
Еще через месяц Ветровский начал ощущать растущую напряженность. Его команда смотрела на него, его команда поступала так, как он говорил, его команда ждала — а у Стаса не было даже зачатка плана. Он не представлял себе, как выбираться.
Закончился девятый месяц заключения. От физической и моральной усталости Ветровский еле держался на ногах, он спал, только когда удавалось просто вырубиться, едва перейдя в горизонтальное положение — а зачастую уснуть просто не получалось, он слишком выматывался.
Это был обыкновенный вечер, каких было три десятка в месяц. Отложив ридер с открытыми в нем «Нестандартными экономическими схемами», Стас откинулся на спину, закрыл болевшие от усталости глаза. Не хотелось уже ничего. Заснуть бы — да не было сил.
Открылась дверь.
— Тридцать два-шестнадцать-семь, на выход!
Определенные реакции здесь вбивались на уровне рефлексов. Молодой человек осознал сказанное уже за пределами барака, и только отстраненно удивился защелкнувшимся на запястьях наручникам — по своему сектору рабы обычно передвигались относительно свободно. Ну, насколько можно ощущать себя свободным с электроошейником на шее.
Он не стал спрашивать, куда его ведут — просто потому, что в данный момент его это нисколько не интересовало.
В лифте охранник нажал кнопку первого этажа, кабина едва ощутимо дернулась, поползла наверх. Пытаясь сосредоточиться хоть на чем-то, Стас посмотрел на пульт — он до сих пор не знал, как глубоко их держали. Оказывается, аж на минус четырнадцатом.
Двери бесшумно разъехались. Ветровского перевели в другой лифт, без стандартных кнопок, только со сканером, конвоир приложил к кругу валидатора карточку. Двери сомкнулись, и на этот раз Стас не смог даже определить, вверх они двинулись или вниз.
Потом были переходы, многочисленные стальные двери, с чуть слышным лязгом захлопывающиеся за спиной, и, наконец, цель «прогулки» — небольшая комната с четырьмя видеокамерами по углам, узким столом, разделяющим помещение пополам, два кресла по разные стороны. Ветровского усадили в одно из кресел, наручники прилипли к магнитам на подлокотниках. Конвоиры вышли.
Через минуту открылась дверь во второй половине комнаты. Стас взглянул на вошедшего… закрыл глаза, потряс головой, снова взглянул.
Крылатый никуда не делся. Стоял напротив, внимательно изучая юношу. Правда, сейчас он был без крыльев, зато в джинсовой куртке на голое тело.
— Ты?
— Я. Ты против?
— Э… еще не знаю.
— Можешь говорить свободно, на камерах крутится обработанная запись. — Он скинул куртку, передернул плечами, расправляя крылья.
— А где ты их прятал? — задал Стас самый идиотский из всех возможных вопросов.
— Тебя это не касается. Я пришел не просто так.
— Я догадался. Как тебя хоть зовут?
— Коста. Ты собираешься здесь просидеть всю жизнь?
— Нет, конечно. — Стас уже не мог удивляться. Разве что собственному спокойствию — но после девяти месяцев в рабах корпорации спокойствие стало его щитом. — Я хочу уйти. Я собрал команду. Весь вопрос в том, как уйти.
— Ровно через две недели, ночью. Я освобожу один барак, твой. Если среди твоих соседей есть те, кого нельзя освобождать, — скажи сейчас.
— Девятый, — мгновенно ответил Стас. Из всего, сказанного Крылатым, он осознал в полной мере только последнюю фразу. — Высокий, лет сорока на вид, не хватает двух передних зубов.
— Я учел. Будь готов и предупреди своих. Сколько вас всего?
— Восемь человек, не считая того, которого нельзя выпускать.
— Хорошо. Две недели, Стас. Будь готов. — Он поднялся на ноги, чуть напрягся — крылья растаяли в воздухе.
— Буду… нет, подожди! — Ветровский вскочил. — Почему ты помогаешь мне?
— Мы делаем одно дело, — пожал плечами Коста. — Просто по-разному.
VI
Я падал тысячи раз,
Сотни — проклят, сотни — воспет,
Я снова встаю сейчас!
За панорамным окном зимнего сада мокрыми комковатыми хлопьями валил липкий снег. Иногда слякотная серость попадалась на глаза Дориану, он кривил губы, отворачивался, вновь переводя взгляд на нежно-лиловые лепестки розы, последнего чуда парижских селекционеров, или на покрытые серебристым ворсом листья «заячьих ушек», единственного «неблагородного» растения в оранжерее. Настроение было под стать погоде, и то, что Повелитель не мог понять причины гложущего его беспокойства, раздражало еще сильнее.
— Аполлон!
— Да, мой господин? — Грек появился на пороге, вежливо склонился.
— Принеси вина… нет, лучше виски. И позвони Виоле, пусть явится сегодня к полуночи. Имею я право расслабиться иногда, в конце концов, — последнюю фразу он пробормотал так тихо, что даже Аполлон, обладавший поразительным слухом, ее не расслышал.
— Сию секунду, господин.
Через полминуты на столике стояли бутылка, стакан и небольшая охлаждающая колба со льдом. Дориан плеснул в стакан на два пальца ароматного напитка, залпом выпил, игнорируя лед, и откинулся на спинку кресла.
— Ну какого черта, а?
— Да как тебе сказать, — насмешливо прозвучал за спиной чужой голос.
Повелитель почувствовал, как тонкие волоски на загривке встали дыбом. Он не привык бояться, но почему-то от звуков этого голоса ему стало так страшно, как не было еще никогда. Почти никогда…
Дориан никогда не жаловался на память — до сегодняшнего дня. Сейчас же он был готов проклинать способность безошибочно вспоминать любой момент в мельчайших деталях — память услужливо развернула в сознании картину: ледяные пики, свободное падение, острые скалистые зубы внизу, чудовищно далеко, и в то же время — пугающе близко. Лицо из тумана, и голос… этот голос.
— Ты нарушил мой запрет, — тем временем продолжал собеседник. — Я тебя предупреждал — ты не внял. Кто же теперь виноват?
— Я… — пролепетал Повелитель, чувствуя себя мелким паучком, на которого опускается нога в тяжелом сапоге. — Но я не знал… я не понял, кого вы имеете в виду, я испугался и не хотел верить… я могу все исправить…
Он медленно обернулся, готовый в любой момент вернуться в прежнее положение, если страшный человек из тумана вдруг запретит смотреть на него… но запрета не прозвучало, и Дориан увидел собеседника.
— Не может быть… — выдохнул он. Перед ним стоял Отец Повелителей, Теодор Майер, человек, который создал Братство. Стоял, насмешливо улыбался, поигрывал боевым ножом времен Великой войны. — Но вы же…
— Умер? Вполне возможно. Как ты думаешь, может мощь Повелителя помочь вернуться с того света?
— Видимо, да… — пробормотал Вертаск.
— Значит, у тебя есть прекрасная возможность это проверить.
Теодор шагнул вперед. Тускло сверкнула в приглушенном оранжерейном освещении сталь, Дориан открыл рот для крика, но немец непредставимо быстро оказался у него за спиной, зажал рот ладонью.
— Ты нарушил мой запрет. Я предупреждал.
Взметнулся и упал, пронзая одежду, кожу, плоть, проникая между ребер и находя истерически бьющееся сердце, отточенный клинок.
Что бы ни изменилось в жизни Косты, но некоторые вещи остались такими же, какими были на протяжении десятков лет. К примеру — привычка просыпаться с первым ударом маятника, когда часы били полночь.
Просыпаться одному после той ночи, проведенной за разговорами и признаниями, за литрами кофе и крохотными глотками коньяка, слезами и поцелуями, оказалось неприятно и холодно, но Коста не жаловался. Он и так получил гораздо больше, чем мог даже мечтать. Раз в месяц-полтора он приходил к Кате, и они часами сидели на полу, закутавшись в огромный плед, разговаривали, пили глинтвейн, а потом перебирались на кровать, она расчесывала ему волосы, гладила перья. Ночи заканчивались по-разному — иногда они так и валялись до рассвета, молча обнимая друг друга, а иногда промелькнувшая между их губами искорка взрывалась сверхновой, и двое становились одним целым, единым и неразделимым.
