Дмитрий Матяш - Выход 493
Габаритные огни «Монстра» оттуда казались всего лишь маленькими, мерцающими искорками, словно те, что были в глазах проклятого, «Чистильщиковых» же не было видно практически вообще.
— Да, будет неплохо, — согласился Тюремщик, и вскочил на машину без помощи Бороды.
По пути обратно, они все трое сидели на холодной броне. Стахов мог, конечно, залезть внутрь, заняв еще с Яготина дружелюбно предоставленное Бородой место командира экипажа в башне, но чертова солидарность пробивалась как сорняк сквозь асфальт, даже сейчас, когда он с Тюремщиком остался, казалось бы, далеко не в самых лучших отношениях, и натянутые между ними струны все еще продолжали звенеть, грозя порваться в любой момент. Тюремщик же, хоть и сидел к комбату спина к спине, будто чувствовал на себе его полный укоризны взгляд, отчего краснел, как юнец в стриптиз-баре и час от часу ловил себя на мысли, что все еще продолжает умственный спор с ним, угрожая, доказывая что-то или оправдываясь.
До «Монстра», впопыхах остановленного под углом к краю проезжей части, словно для того, чтобы не создавать помех для других участников дорожного движения, оставалось около двух десятков метров, когда двигатель «Бессонницы» начал чихать и давать перебои. Машина пошла рывками, словно растолстевшая лягушка, и тут же начала замедляться до полной остановки. Заглох двигатель. Погас головной свет.
Крышка люка над водительским отсеком со скрипом откинулась назад и над проемом показалось чумазое лицо Змея. Оглянувшись, он окинул троих сталкеров недовольным взглядом, будто если бы их здесь не было, машина не поломалась бы, и те, будто поняв намек, спрыгнули на дорогу.
— Топливный, — сказал он, не обращаясь к кому-либо конкретно. — С-сука, опять топливный фильтр забился! Ну и дерьмо же нынче это сухое горючее! Ну и дерьмо.
Из башенного люка показалась черная борода, и Стахову, в юные годы увлекавшемуся историей, командир БМП напомнил кубинского повстанца, приготовившегося декламировать бунтарские речи перед многотысячной публикой. Но декламировать ничего Борода не стал. Он лишь с негодованием посмотрел на Змея и что-то пробурчал себе под нос.
— А что я сделаю, Борода? Этому фильтру уже лет да лет, а новые механик, сука, сказал, что выдаст, когда я этот полностью загроблю…
— Вам помощь нужна? — спросил Тюремщик.
— Да, может Рыжего дать? — предложил Бешеный. — Он вроде в технике шарит.
— Нет, справимся, — ответил Змей, выбравшись из люка и захватив с собой высокий, продолговатый ящик с инструментами, на котором белыми буквами было написано «Рем. цех». Спрыгнул на землю, поставил его на землю и, присев возле него, открыл. Тайком заглянул, как тот ведущий популярного когда-то телешоу, который настойчиво предлагал участникам деньги вместо того, чтобы просто отдать то, что находилось внутри ящика, потыкал пальцем, пересчитал что-то, закрыл. Снял висящий на поясе шлем, надел на голову, проверил фонарь — работает.
Стахов облизал пересохшие губы, втянул через ноздри холодный воздух, посмаковал на языке привкус влажного асфальта.
— Я с вами останусь, — сказал он. — Ариец там сам справится.
— Нет-нет, — запротестовал Борода, — езжай, Илья. Тут недолго, минут десять займет. Мы вас нагоним, или уже в Пирятине пересечемся.
— Тюремщик! — не обратив внимания на протесты Бороды, выкрикнул Стахов в спину уже было схватившегося за дверную ручку кабины «Монстра» боксера, и тот повернулся в его сторону. — Поведешь. Ариец за тобой, я останусь здесь.
— Так, может, подождем и поедем все? — предложил он.
— Нет времени, — отрезал Илья Никитич. — Крысолов уже больше часа ждет нас под Пирятином на машине без крыши. Давайте, давайте, жмите.
— Тогда я с вами, — сказал кто-то.
И прежде, чем Стахов понял, что этот голос принадлежит не мужчине, из темноты грациозно, словно укротительница тигров, переступая через тела сраженных ее величием животных, вышла Юлия. Как всегда неотразимо красива, хоть и чересчур самоуверенна, обворожительна в своем спецкостюме, с подчеркнутой налитой грудью и округлыми, сочными линиями бедер, собранными сзади тугой резинкой черными, шелковистыми волосами. Ее точеная фигурка, не полностью отделенная от выдохнувшей ее темноты, пленила сознание своей изящностью и великолепием.
— А-а-а… — Борода что-то хотел спросить, но потом либо передумал, либо так и не подобрал слов, потому лишь выдохнул: — Ладно.
Змей, явно не приветствующий новость о присутствии на борту женщины, пренебрежительно посмотрел на нее но, так ничего и не сказав, пошел к задней части машины, где под десантным отсеком располагался двигатель.
Стахов удивленно окинул Юлю, одной рукой удерживающую свой «штайр», положив его дуло себе на плечо, и отступил на шаг назад, как бы освобождая ей путь.
— За пулеметом стояла когда-нибудь? — спросил он, проводив взглядом огоньки удаляющегося «Монстра».
— Илья Никитич, а для этого что, какие-то особые навыки нужны? — ответила она, скривив губы и вопросительно подняв бровь, будто ее спросили, умеет ли она пользоваться душем. — Мне встать за орудие?
Не будь у Юли личного послужного списка, благодаря которому она снискала себе авторитет и признание в сталкерской среде, и не выполняй она той работы, за которую в Укрытии мало кто хочет браться, Стахов охотно сказал бы ей куда пойти и в какой позе стать. Но вместо этого он лишь громко выпустил ноздрями воздух и кивнул — тот день, когда они с отцом спустились на самый нижний уровень, где перерабатывались отходы, многое что в нем переменил. И хотя с тех пор он больше так никогда туда не ходил, мусорщиков — грязных, небритых, вонючих, похожих на первобытных людей, он запомнил на всю жизнь. Они упаковывали сбрасываемый сверху мусор в специальные тележки и катили их к подъемнику, попутно перебирая и выискивая что-то для себя. Они ругались, матеря другу друга, а заодно незваных гостей, но отец Ильи Никитича тогда повернул его к себе и сказал: «Молись за их здоровье, сынок; благодари Бога за то, что здесь есть эти люди. Потому что если завтра их не станет, здесь можешь оказаться ты».
Получив добро, Юля забросила автомат на плечо, лихо вскочила на машину и по грудь опустилась в башню.
Борода молчал, уставившись в темноту, с трудом продираемую не дальше чем на сажень, жидким свечением габаритных огней «Бессонницы», и прислушивался к тоскливому, зябкому, завывающему ночному ветру. Как он раскачивает зловеще потрескивающими и постукивающими сухими ветвями, зло сопит, облизывая башню «Бессонницы», посвистывает в костяках двух столкнувшихся на трассе машин, похлопывает обломком дорожного указателя…
…тава… 200.
Часы только указывали без четверти девять. Для второго месяца лета даже не сумеречное время, но на дворе уже было темно, как у колдуна в чулане. Говорят, в былые времена сегодняшний день почитали за праздник, который проходил почти с такими же почестями как и Новый Год — феерии, пляски, народные гуляния. Он был посвящен летнему равноденствию и назывался праздником Ивана Купала…
Современным людям все эти праздники, понятное дело, абсолютно ни к чему, и радуются они теперь далеко не по поводу наступивших именин, яблочного спаса или восьмого марта. Но людям, помнившим прошлую жизнь, на сердце хоть мимолетно, но все же становилось теплее и радостнее от одного только воспоминания о тех веселых и необычайно ярких празднованиях. Лесные мавки, водяные, русалки — словно на миг мелькнувшие кадры из давно просмотренного черно-белого кино, в котором второстепенные, но все же довольно значительные, роли были отведены им — преемникам нынешнего мира, а тогда просто наивным, от всей души верящим в небывальщины детям.
Борода помнил это. А еще помнил отца — еще тогда жизнерадостного, веселого, — и сестренку свою помнил, Анютку, годков ей тогда было всего пять. Тот день был первым и последним, когда они всей семьей что-либо праздновали.
Шестой день рождения Ани, в ноябре, был омрачен ее внезапной болезнью. Борода, или обычный тогда семилетний парнишка по имени Рустам, не мог запомнить ее длинное название, но то, как она превратила маленькую белокурую фею в скрюченное, сохнущее, пожелтевшее растение с полными слез глазами, забыть ему не удавалось.
Медленная смерть дочери не могла не подкосить здоровье матери. И вот уже не за горами и еще один ворвавшийся в их семью недуг. В отличие от первого, это название Рустам запомнил достаточно хорошо, так как мать повторяла его постоянно, чередуя с мольбой к Богу о прощении ее грехов и о помощи ее дочери. Шизофрения, шизофрения, шизофрения…
Но даже покинувший работу на севере отец не смог что-то поменять. Проведенные операция за операцией уже ничем не могли помочь Анюте; наоборот — с каждым прикосновением скальпеля она умирала все болезненнее, все страшнее. Его жену — мать Рустама — поместили в психлечебницу, где она без единого шанса на выздоровление, просуществовала еще полгода, и скончалась за неделю до того, как весь мир превратился в прах… Можно сказать, ей повезло — ведь она до последнего дня считала, что у нее никогда не было ни детей, ни мужа… Умерла тихо и спокойно.
