Сьюзен Коллинз - Рождение огня
С неба спускается парашютик с горкой маленьких, только на раз укусить, черырёхугольных булочек.
— Они из твоего дистрикта, так ведь, Бити? — спрашивает Пит.
— Да, они из третьего, — отвечает тот. — Сколько их там?
Дельф пересчитывает булочки, крутя каждую в руках, прежде чем сложить все аккуратной горкой. Не знаю, что у Дельфа за странная одержимость хлебом.
— Двадцать четыре, — объявляет он.
— Значит, ровно две дюжины? — спрашивает Бити.
— Ровнёхонько двадцать четыре, — подтверждает Дельф. — Как будем делить?
— Пусть каждый возьмёт по три, а те, кто к завтраку ещё будут живы, решат сами, кому сколько, — говорит Джоанна. Не знаю почему, но мне смешно. Наверно потому, что именно так дело и обстоит. Когда я хихикаю, Джоанна кидает на меня почти одобрительный взгляд. Нет, не совсем так. Не одобрительный. Скорее еле заметно подобревший.
Мы ждём, пока из сектора с десяти до одиннадцати не извергнется гигантская волна. Потом ждём, пока вода не спадёт, и отправляемся на тот берег разбивать лагерь. Теоретически, у нас должно быть полных двенадцать безопасных часов. Но из сектора с одиннадцати до двенадцати доносится очень неприятный хор громких пощёлкиваний — должно быть, какие-то нехорошие насекомые. Ну и ладно: кто бы там чем ни щёлкал, звук не выходит за пределы джунглей. Мы держимся подальше от этого участка берега: а ну как один неверный, бездумный шаг — и вся эта шатия-братия вырвется из-под полога деревьев.
Не понимаю, как Джоанна ещё не валится с ног. Она ведь спала всего какой-то час с самого начала Игр. Пит и я вызываемся дежурить первыми: мы отдохнули лучше других, к тому же нам необходимо побыть наедине. Остальные заваливаются и тут же засыпают, правда, Дельф спит беспокойно, ворочается и бормочет: с его уст не сходит имя Энни.
Мы с Питом сидим на мокром песке, моё правое плечо и бедро вплотную прижато к его плечу и бедру. Мы глядим в противоположные стороны. Он наблюдает за джунглями, я — за водой. Ну и хорошо. Меня всё ещё преследуют голоса соек-говорунов, и даже треск насекомых не в силах их заглушить. Какое-то время спустя, я склоняю голову Питу на плечо. Чувствую, как его рука ласкает мои волосы.
— Кэтнисс, — мягко начинает он, — не стоит притворяться, будто каждый из нас не знает, на что решился другой.
Да, наверно, не стоит. Но и обсуждать это тоже весёлого мало. Хм, во всяком случае, не для нас. Небось, весь Капитолий сейчас прикипает к экранам, чтобы не пропустить ни единого слова.
Пит продолжает:
— Не знаю, о чём вы там договорились с Хеймитчем, но, думаю, тебе не помешает знать, что он и мне кое-что пообещал. — Ещё бы мне не знать. Конечно, он сказал Питу, что они будут всеми силами охранять мою жизнь. Чтобы у Пита не закралось подозрений. — Так что, я думаю, одному из нас он солгал.
Так-так, интересно. Двойной договор. Двойное обещание. И только Хеймитч знает, какое из них настоящее. Я поднимаю голову, встречаюсь глазами с Питом:
— А почему ты сейчас говоришь об этом?
— Потому что не хочу, чтобы ты забывала, какие разные у нас с тобой ситуации. Если ты умрёшь, а я останусь в живых и вернусь домой, моя жизнь всё равно что кончена. Потому что ты — это и есть вся моя жизнь. Я никогда больше не буду счастлив, — просто говорит он. Я начинаю протестовать, но он прикладывает палец к моим губам. — Для тебя всё иначе. Я не говорю, что тебе не придётся трудно. Но есть другие люди, ради которых тебе стоит жить.
Пит снимает с шеи цепочку с золотым диском. Он держит её в блике лунного света, так что я ясно вижу сойку-пересмешницу. Потом его большой палец щёлкает крохотной застёжкой, которую я замечаю только сейчас. Диск открыватся. Это вовсе не литой диск, как я думала, а медальон. И внутри него спрятаны фотографии. На правой стороне — мама и Прим, радостные, смеющиеся... На левой — Гейл. Странно — тоже с улыбкой.
Ничто во всём мире не смогло бы в этот момент сломить мою волю быстрее, чем эти три лица. После того, что я услышала сегодня утром... Против такого оружия не устоишь.
— Ты нужна своей семье, Кэтнисс, — говорит Питер.
Моя семья. Мама. Сестрёнка. И так называемый кузен Гейл. Но мне ясно как день, к чему Пит клонит. К тому, что Гейл — действительно член моей семьи, или когда-нибудь станет им, если я буду жива. Что я выйду за него замуж. Вот Питер и отдаёт мне и свою жизнь, и Гейла — и всё за один заход. Он хочет дать мне понять — причём так, чтобы я никогда не смогла усомниться в этом — что он отдаёт мне всё.
Вот чего хочет Питер — чтобы я забрала у него всё.
Я жду, когда он упомянет о ребёнке — поиграть на публику — но он этого не делает. И потому я знаю, что ничего из сказанного здесь и сейчас не имеет отношения к Играм. Он говорит мне подлинную правду о своих подлинных чувствах.
— А я... Никому я, в сущности, не нужен, — говорит он, и в его голосе нет ни малейшего признака жалости к себе. Это правда, его семья в нём не нуждается. Они будут скорбеть о нём, они и горстка друзей. Но потом их жизнь пойдёт своим чередом. Даже Хеймитч — его жизнь тоже пойдёт своим чередом, разумеется, при помощи изрядного количества самогона. Я внезапно отдаю себе отчёт, что если Пита не станет, только один человек никогда не сможет оправиться от это страшного удара. Я.
— Мне, — говорю я. — Ты нужен мне.
Я вижу — он расстроен. Как будто собираясь броситься в долгий спор, он набирает воздуха в лёгкие, и... Нет, это не годится, не годится совсем! Потому что он сейчас снова пустится в рассуждения о Прим, о моей матери и всё такое прочее, а я только ещё больше запутаюсь! Поэтому прежде, чем он начинает говорить, я закрываю ему рот поцелуем.
Вот, снова это чувство! То самое, что пронзило меня когда-то — всего только один раз. В прошлом году, в пещере, когда я пыталась выпросить у Хеймитча немного еды для нас. Я целовала Пита тысячу раз в течение тех Игр и после. Но только один-единственный поцелуй шевельнул что-то в самой глубине моего существа. Только он один сделал так, что мне захотелось большего. Но тогда у меня на голове вскрылась рана, и Пит заставил меня лечь.
В этот раз ничто и никто, кроме нас самих, не может нам помешать. И после нескольких попыток заговорить, Питер сдаётся. У меня внутри разгорается пожар, из груди он распространяется по всему телу, пробегает по рукам и ногам до самых кончиков пальцев, заполняя всё моё существо. Но после этих поцелуев не остаётся чувства удовлетворения, как раз наоборот — жар во мне разгорается всё сильней и сильней. Я-то думала, что я просто эксперт по голоду, но этот голод для меня — что-то совершенно новое и ошеломительное.
И только первый раскат электрической бури — разряд, ударяющий в высокое дерево в полночь — приводит нас в чувство. Молния будит и Дельфа — тот с криком садится, его пальцы вгрызаются в песок. Он пытается успокоиться, внушая себе, что какой бы кошмар ему ни привиделся, это лишь сон.
— Не могу больше спать, — говорит он. — Одному из вас пора отдохнуть. — Только сейчас он, кажется, замечает выражение наших лиц и то, как мы сплелись в объятии. — Или вам обоим. Я могу подежурить один.
Но Питер не хочет оставлять его.
— Это слишком опасно, — говорит он. — Я не устал. Ложись поспи, Кэтнисс.
Я не простестую: мне нужно как следует выспаться, если хочу, чтобы от меня был какой-то толк; ведь мне предстоит тяжёлая работа — сделать так, чтобы Пит остался в живых. Я без возражений даю ему проводить меня туда, где спят другие. Он надевает цепочку с медальоном мне на шею, затем кладёт руку на то место, где мог быть наш ребёнок.
— Знаешь, из тебя получится замечательная мать! — говорит он. Целует меня в последний раз и уходит обратно, к Дельфу.
То, что он вновь начал ссылаться на ребёнка, говорит о том, что время нашего тайм-аута истекло и мы теперь снова в Игре. О том, что он знает: публика станет недоумевать, почему он не использовал самый неотразимый аргумент из своего арсенала. Тот, с помощью которого можно манипулировать спонсорами.
Но, растягиваясь на песке, я размышляю: может, он имел в виду нечто большее? Напоминал мне, что, может, как-нибудь, когда-нибудь я смогу завести детей с Гейлом? Ну что ж, если он действительно это имел в виду, то он ошибся. Потому что, во-первых, иметь детей никогда не значилось в моих планах.
А во-вторых, если одному из нас и суждено стать родителем, каждому ясно, что это должен быть Питер.
И задрёмывая, я пытаюсь вообразить себе волшебный мир, где-то там, в будущем, где нет ни Голодных игр, ни Капитолия... Место, похожее на тот луг из песни, что я напевала Руте, умирающей на моих руках. Где ребёнок Пита был бы в безопасности.
25.
Я просыпаюсь с восхитительным, хоть и недолгим, чувством счастья, которое каким-то образом связано с Питом. Говорить о счастье в таких обстоятельствах — полный дурдом. Судя по быстроте развития событий, со мной будет покончено в течение следующих суток. И это ещё будет наилучшей возможной развязкой — если до этого я смогу убрать с пути всех остальных претендентов на победу, включая себя самоё, и таким образом обеспечить Питу венок победителя в Триумфальных Играх. И всё равно — чувство, которое я испытываю, так неожиданно и так чудесно, что я не хочу, чтобы оно исчезало, цепляюсь за него — пусть побудет со мной ещё хоть несколько мгновений!
