Александр Пономарёв - Проект "Вервольф"
Без ложной скромности скажу, мне удалось склонить старшину и его солдат на мою сторону. Они всё-таки поверили, что я на самом деле советский разведчик и меня с донесением ждёт в штабе сам генерал Чуйков.
За разговором как-то невзначай промелькнуло название деревни — Орехово. Я подумал: надо бы запомнить, вдруг потом пригодится, и заговорил с парнями на тему победы: кто чем займётся, когда мир наступит. Резо опять всех к себе стал приглашать, старшина сказал, что вернётся на Сталинградский тракторный, где до войны работал токарем, а Ваня мечтал вернуться к занятиям в консерватории. Он, оказывается, учился по классу фортепиано, когда наступила лихая година.
Пришла бабуля, принесла три железные кружки — всё, что есть, наверное, — снаружи эмаль зелёная, внутри белая с круглыми серыми полосками на дне и по низу стенок (любит у нас народ сахарок перемешать, чтобы ложка скребла), поставила на стол. Потом пошаркала к печке, где закипевший чайник, позвякивая крышкой, выдувал струю пара из гнутого носика.
Сержант посмотрел на Ваню. Тот метнулся к двери, достал из вещмешков жестяные кружки с плоскими приклёпанными ручками и завальцованными краями горловины, притащил к столу.
Полминуты спустя приковыляла старушка, держа в руке обмотанную тряпицей чёрную ручку пыхтящего чайника, налила кипятку всем, кроме меня.
— Извините, сынки, ни чая, ни сахара нет, — прошамкала она, грохнув чёрным от копоти дном о жёлтую с трещинками дощечку.
— А этому гостю, мамаша, почему не наливаете? — спросил Пётр Евграфович, кивнув в мою сторону.
— Чтоб он сдох, фриц энтот! Хочет, пусть сам себе наливает, а я ему не прислуга, — сердито сказала хозяйка, демонстративно отвернувшись в сторону.
— Не сердись, бабушка, это наш — русский, — сказал Ваня, дотронулся до жестяной кружки и с шипением схватился за ухо: — Ай, горячо!
— А то, что одет не как мы — так он разведчик. Среди фашистов и надо выглядеть, как фашист. Я верно говорю, таварищ полковник?
— Всё верно, Резо. Надо. — Я вздохнул: — Признаюсь вам, хлопцы, устал я носить эту проклятую форму. Так хочется сорвать её, растоптать, сжечь, надеть нашу родную, советскую. Очень хочется, но нельзя. Моё дело — выведывать планы в самом центре змеиного логова.
— Что делать? Такая работа. — Старшина плеснул в мою кружку кипятка. — А где ваша кружка, мамаша? Садитесь с нами, чайку выпьете.
— Так ведь нет у меня чаю, сынки, я же вам говорила, — прошамкала хозяйка, села на заботливо подставленную Резо табуретку, сложила морщинистые руки на коленях.
— А вот об этом беспокоиться не надо. Шихов, а ну-ка доставай заначку.
— Какую заначку, товарищ старшина? — удивился Ваня. — У меня с собой ничего нет.
— Давай-давай, выворачивай карманы. У тебя там всегда куски сахара лежат. Ты же у нас сладкоежка, Шихов, положенную тебе махорку на сахар вымениваешь. Так что — делись с гражданским населением, — усмехнулся в усы старшина.
Ваня встал, покраснев от смущения, как тогда с Марикой. Под весёлый смех нашей компании и дружеские комментарии Резо расстегнул ещё несколько пуговиц маскхалата, достал из кармана штанов четыре крупных куска сахара с прилипшими к ним какими-то крошками и вывалил на стол.
— Угощайтесь, бабушка.
— Что ты, сынок, не надо, ешь сам. Тебе силы нужны громить фашистов, а я так обойдусь, пустой кипяток похлебаю и ладно.
— Не спорьте, мамаша. Старшина бросил кусок сахара в хозяйскую кружку, размешал невесть откуда появившейся ложкой, громко стуча по жестяным стенкам. Я не заметил, откуда он её достал. Из рукава что ли вытянул?
— Спасибо, сынки, — на глазах старушки выступили слёзы. — Храни вас бог, здоровья вам, здоровья и ещё раз здоровья. — Она перекрестила каждого из нас дрожащей рукой, прижала уголок платка к глазам, всхлипнула, глотая слёзы: — Пусть вражьи пули и осколки вас не берут, а ваши пули пускай всегда попадают в цель. И чтоб вы домой вернулись к матерям своим, а не сгинули где-то, как мой Серёженька.
— Мы отомстим за вашего сына, мамаша! — глухо сказал сержант и встал, с грохотом отодвинув табуретку. Вместе с ним встали и мы. — Даю слово, отомстим. Я лично дойду до Берлина и на стенах Рейхстага напишу: «За Серёгу и всех погибших солдат!»
— И я дойду! — объявил помрачневший Резо, с хрустом сжимая кулак. — И тоже оставлю надпись: «За дядю Вахтанга! За брата Кобе! За племянника Мераби!»
— А я напишу: «За Марину, за маму и папу! За тетю Клаву и дядю Семёна! За всю мою семью! За мой Смоленск!»
Красноармейцы и старушка посмотрели на меня. Я проглотил возникший в горле комок и тихо сказал:
— А я нацарапаю на развалинах: «За родину! За моих боевых товарищей!», если доживу.
— Вернёмся с задания, помянем вашего сына фронтовыми ста граммами, мамаша, — пообещал старшина, — а пока выпьем кипятку за его подвиг.
Мы отхлебнули из кружек, помолчали немного, сели за стол и так же молча допили подслащённую воду. Потом я разбудил Марику, налил и ей порцию горячей жидкости, в которой размешал кусок сахара.
Пока она, обжигаясь, тянула кипяток, я снял с печи подсохшие галифе и китель, облачился в опостылевшую форму. Конечно, лучше бы надеть что-нибудь более сухое, да где его возьмёшь. Не будешь ведь одежду у бабули просить. Она, может, и даст, да где гарантия, что размер подойдёт? А если, не дай бог, с немцами столкнёмся, и старшина с его ребятами погибнут, у нас хоть какие-то шансы будут в живых остаться. Тоже ведь большой плюс — и об этом забывать не надо.
В это же время Синцов отправил Ваню как следует поколотить мою шинель. Ванька схватил полено из кучки возле печи, выбежал в сенцы, и вскоре оттуда донёсся весёлый перестук. Представляю, как от шинели во все стороны ледышки летели.
Сапоги тоже неплохо прогрелись. Голенища немного влажноваты, зато подошвы аж ноги обжигают. Вот она благодать!
На прощанье старушка расцеловала всех, даже меня, невзирая на мою одежду. А после вышла на крыльцо и стояла там, кутаясь в платок, пока мы не скрылись из виду. Всё это время она махала рукой и крестила украдкой каждого, моля бога защитить нас.
Мы вышли за околицу, выстроились походным порядком: Ваня с Резо впереди, за ними я, потом Марика, замыкал колонну старшина. Оставив деревню на краю заснеженного леса за спиной, мы двинулись на восток к изогнувшейся дугой берёзовой роще, за которой пролегал глубокий овраг. Нам предстояло пересечь широкую балку, взять на десять градусов южнее и шагать до ржавого скелета железнодорожного моста. От насыпи повернуть налево и держать курс на бетонные башни заброшенного элеватора, а уже там найти на горизонте едва различимые развалины Сталинграда и топать туда.
Ничто вокруг не говорило о проходившей здесь линии фронта. Никаких тебе сгоревших машин, ни подбитых танков с оторванными башнями и раскатившимися гусеницами, ни торчащих из земли самолётных обломков, ни запорошенных снегом трупов. Это на картах линия фронта проведена карандашом и условными знаками обозначены армии противников. Вот здесь у лесного массива танковый корпус, тут на поле аэродром, а вот вдоль этой изогнутой черты, обозначающей шоссе, расположились три пехотных батальона и артиллерийский дивизион. А в жизни-то всё не так. На самом деле линия соприкосновения вражеских армий в ширину достигает десятки километров, и не всегда на ней идут активные бои. Вот и мы оказались в таком относительно спокойном месте.
Солдаты шли впереди, прокладывая дорогу. Они старались изо всех сил, но нам с Марикой всё равно приходилось не сладко. Снегоступы на ногах разведчиков не давали им провалиться в сугробы, зато нам каждый шаг доставался с неимоверными усилиями. Следуя в арьергарде, старшина помогал Марике, когда она особенно глубоко уходила в снежную перину.
За час с небольшим мы едва преодолели два километра. До берёзовой рощи оставалось ещё столько же. Видя наши мучения, Синцов скомандовал привал.
Марика сразу упала в сугроб, по-детски раскинув руки. Редкие снежинки, кружась, падали ей на лицо, таяли, превращаясь в капельки воды. Дрожали на ресницах, пухом лежали на выбившихся из-под шлема волосах.
Старшина подозвал к себе красноармейцев. Они долго о чём-то совещались в сторонке, склонившись над раскрытой полевой сумкой. Синцов водил карандашом по карте под прозрачным пластиком, а Ваня с Резо иногда кивали и тыкали в неё пальцем, что-то показывая командиру.
Сразу после короткого перерыва красноармейцы покинули отряд. Они резко повернули налево и быстрым шагом двинулись к одиноко растущему дереву, чей чёрный скелет отчётливо выделялся на фоне светлого неба. В метре от него, едва различимый в морозной дымке, темнел силуэт ветряной мельницы. С такого расстояния трудно что-либо разглядеть, но мне показалось будто крылья ветряка вертятся.
А мы отправились дальше в том же порядке: я впереди, Марика за мной, старшина в арьергарде.
