Виталий Сертаков - Заначка Пандоры
Кто-то кричал рядом, может быть, кричал и я, но последние осколки скорлупы канули в огонь…
Стало тихо. Существо, родившееся внутри нас, обрело имя. Оно потянулось, встряхнулось, как не обсохший еще котенок, мурлыкнуло, шевельнуло перламутром сияющих перьев. Оно было драконом, оно было змеем, оно было человеком с головой ягуара. Оно потерлось бархатной спинкой о раскаленный, гудящий от напора лавы вулкан. И лава вырвалась.
Я выронил навигатор и пистолет, я падал — бесконечно медленно. Я коснулся земли коленями, локтями, грудью, наконец, щека моя уткнулась в колючие стебли и я вдохнул щекочущий аромат мексиканского лета. Я видел краешек чудесного неба. Совсем близко малюсенький паучок перебирал лапками, собираясь в далекий поход на соседнюю травинку… Я видел изысканный узор прожилок, пронизывающий эту травинку, я видел торчащие пуговки паучьих глаз, маленькие и огромные одновременно. Категории размеров потерялись, вместо них и легче, и приятнее стало оперировать категориями совершенства и красоты.
Паучок был вполне совершенен, он не нуждался в таких, как я.
— Круче, чем от грибов! — произнес чей-то надломленный тенор у меня за спиной.
— Господа, все живы? — Это сказал Юджин, я узнал его голос и сразу вспомнил, о чем он меня спрашивал.
И еще до того как я вспомнил и успел открыть рот, чтобы ответить, оказалось, что я уже ответил ему, а он — мне. И Бобу одновременно. Я повернул голову. Ковальский лежал навзничь, из носа у него шла кровь, которую он размазывал по щеке, неловко утираясь рукавом. Я хотел повернуться к Бобу, потому что вспомнил о его начинающейся болезни, хотел пощупать его пульс, но опять не успел ничего сделать: оказалось, что можно и не поворачиваться. Я и так его прекрасно видел, даже с закрытыми глазами. Я видел его снаружи и видел, что у него внутри. Видел то место на шее, где его укусила летучая дрянь, и знал уже, что это за дрянь. Я не знал, как она называется, но чувствовал ее. И чувствовал вместе с Бобом, как яд насекомого расходится по его сосудам. Чувствовал — и понимал, что лечить его не нужно. Он уже блокировал ту часть кровеносной системы, которая была заражена, уже сам справлялся с недугом. А меня он лишь поблагодарил, прикоснувшись ко мне тепло и мягко, тем крохотным уголком сознания, в котором раньше жили сны. Сны теперь вполне могли потесниться.
Я подумал и понял, что тоже выделяю для каждого из своих спутников место в сознании, и если захочу, то место навсегда будет закреплено за Юджином или за Бобом. Чуткий невидимый сторож, охраняющий эти уголки, будет знать и докладывать мне, где ребята и что они чувствуют. Я вдруг понял, что мое сознание способно вместить всё, что великому множеству близких и далеких друзей я могу выделить такой же уголок, какой отвел Бобу с Юджином. И всё равно не исчерпаю до дна его фантастической глубины, всё равно останется так много, что дух будет захватывать.
Я стал думать о Пеликане, который был где-то рядом, — и тут же увидел его, ощутил, как он сидит и меняет Филину повязку на плече. Но, коснувшись его, я сперва отшатнулся, так холодно и неуютно стало тонкому язычку моего нового сознания. Отшатнулся — и тут же почувствовал вину, потому что рядом был Юджин. Он ничего не сказал в том понимании, что я раньше вкладывал в понятие «говорить», но он удержал меня и напомнил.
Он напомнил, что теперь всё иначе, и я не имею права брезговать теми, кто еще не научился слышать; что смущение и боязнь мои только оттого, что я еще не привык всецело отдавать; что я жду по-прежнему удара, а не улыбки. Но теперь уже не надо думать о том, кто и как отзовется и не встретят ли тебя неприятие и злоба. Надо отдавать, ничего не жалея, отдавать бесконечно и изо всех сил, пока стучит мотор. И это было настолько похоже на слова Того, кто на кресте, и на слова Того, кто с камня поднялся на небо, и на слова Того, первого, который спустился с горы, что мне стало смешно. И, смеясь, я соединил Филину порванные сосуды и сухожилие. Убрал ему гематому, стер, как ребенок стирает ластиком с промокашки слабый след карандаша. Заодно я решил убрать Пеликану старый осколок из ноги, но так устал, что ничего не получилось. Я не отважился с ними поговорить — не через навигатор, конечно, навигатор мне был больше не нужен, как телефон и множество других смешных, нелепых вещей.
Юджин одобрил меня, он согласился, что пока нельзя с ними общаться и нельзя так сразу пытаться всем помочь. Ведь мы всего лишь люди, просто мы такие, какими люди и должны быть. Я чувствовал, что, хотя он общается со мной, основная часть его сознания занята совсем другим. Он тоже что-то осторожно нащупывал. Неумело пока и робко, как неопытный боец, впервые взявший в руки нунчаки…
Мы опять посмеялись вместе: я ведь только так и привык всё сравнивать, а теперь предстоит искать новые сравнения.
Боб был с нами, ему почти не понадобилось времени, чтобы обнять нас обоих и разделить наше веселье. Я чувствовал, как мы взлетаем, обнявшись, и это оказалось естественно: чтобы слышать и понимать, придется обняться всем. Мы поднимались выше. Мы взлетали над поляной и сверху видели трех мужчин, видели черное зеркало воды вдали и внешний круг непроходимых дебрей, покрытый тонкой изумрудной пеленой тумана.
Я различал три группы людей вдали, одной из этих стаек была моя бывшая команда. Пеликан и ребята находились в состоянии крайнего напряжения, они ощетинились своим металлом и ждали приказа. Другие беспрестанно кружили вдоль границы пелены. Им казалось, что они на верном пути, но всякий раз их разворачивало и уводило в сторону, и лишь когда дракону надоедало за ними следить, люди спохватывались, обнаруживая себя еще дальше от цели, чем раньше.
Видел я и иных. В них накопилось столько же желчи и ненависти, как и в ребятах Пеликана. Как и в людях Альвареса… Я не знал, откуда всплыло это имя, я чувствовал этого человека. Он тоже пытался проникнуть сквозь внешний круг деревьев, но был осторожен и находился гораздо дальше.
Вместе с подручными он сидел в большой машине, и растерянность вперемешку со страхом брызнула из него, когда я в шутку лизнул его сознание.
А призванные Змеем шли к нам и шли. Кто-то летел в самолете, кто-то плыл на корабле, некоторые уже бросили машины на подступах к лесу (я видел целую вереницу машин). Я слышал отчаянное недовольство Альвареса и полицейских, которые пытались останавливать людей. Некоторых они задержали, но ничего не смогли добиться, а первые семь или восемь уже почти добрались до места и готовы были пересечь границу. И я почему-то ни капли не сомневался, что для них граница открыта. Первыми, оступаясь и падая, шли две женщины, одетые совсем не так, как следует одеваться для похода в тропические джунгли. С другой стороны, с юга, брели, один за другим, трое мужчин: первый — почти мальчишка, индеец; следом мексиканец в годах; а за ним белый, который вел мопед. Теперь пелена рассыпалась, оставался только маленький комочек в самом центре, где сидела Инна. Я видел сомкнутые кроны, за которыми скрылась наша девочка, но даже новым зрением оказалось невозможно проникнуть за этот барьер. Я соединил свой разум с разумом друзей, но и сообща мы не смогли одолеть преграду. Единственное, что нам удалось понять: Инна была там, в пустоте, и слышала нас. Та часть моего сознания, которая оставалась внизу, в грязной пропотевшей одежде, даже слегка обиделась. Она явно ожидала какого-то нового чуда, она исподволь готова была поверить в живого, всамделишного дракона, окутанного в золотые перья, в мудрое чудовище с двумя головами ягуара, в Могучего Сеятеля разногласий, проломившего лбом потолок гробницы, но ничего подобного внизу не было. Вокруг Инны струилась пустота, которую мы не способны были осмыслить, и пустота эта ждала мальчика-индейца, и белого с мопедом, и бедных изнуренных женщин, и тех, кто еще не успел прийти. Когда они придут, что-то изменится там, внутри, под мерцающим пологом, что-то произойдет — тревожное и сладкое одновременно. Что-то изменится навсегда…
— Почему она не пускает нас? — спросил Боб.
— Инна, почему ты не пускаешь нас к себе? — спросил и я, не очень надеясь на ответ. — Что во мне, например, такого недостойного?
Но она ответила.
— Дело в том, мой мальчик, что я ничем не лучше тебя, и не лучше остальных. Дед моего деда был потомком светлых жрецов. Я сама об этом только что вспомнила. Он был отвратительный человек, хотя и нельзя так думать о человеке. Но я пока не умею сказать иначе. Он совершил много зла, и его собирались повесить на родине. Он сбежал в Европу, когда другие стремились навстречу, в Новый Свет. Он нес в себе каплю крови женщины, умевшей слышать дыхание Змея. Вам не следует подходить ближе. Я должна дождаться остальных, — она помолчала. — Сегодня день Великой Жертвы. Если сегодня не исполнить завещания, если не собрать всех, кто указан, то придется ждать много лет.
— Пик активности… — обронил Юджин.
