Сергей Вольнов - Сотовая бесконечность
Вояки на магистрали насмешливыми выкриками встретили две сгорбленные фигуры, неловко выбирающиеся из везделаза со сложенными на затылке руками. «Песочно-бурые» настолько уверовали в действие своего оружия, что опустили стволы «поджаривателей». Трое вообще бросились к открытому люку джиба, но тот, выпустив ездоков, автоматически закупорился перед носами троицы.
Старший из двоих внимательно прислушался к оживлённым переговорам. Что-то его обеспокоило. А когда к ним подошёл самолично командир группы – судя по апломбу, с которым тот раздавал указания, – и потребовал предъявить внутреннее пространство машины к осмотру, то и младший сообразил:
– Похоже, это какая-то разновидность полевого дорожного патруля.
– Точно. Гаишники местные.
– Наглые они, – заметил младший, выпрямляясь и опуская руки. Он увидел, как парочка самых нетерпеливых гаишников пытается вскрыть люк.
– Им так положено. Сытые они. Прямо эсэсманы… – отозвался старший, тоже выпрямляясь. – И прямо-таки нарываются на крупные неприятности.
Командир, на секунду отвлёкшийся, чтобы прикрикнуть на прытких подчинённых, повернувшись обратно, столкнулся с совершенно другими задержанными. Его лицо мгновенно вытянулось, словно вместо безобидных ужей он увидел перед носом двух смертельно ядовитых гадюк, готовых к броску.
Но и «гадюк», действительно бросившихся в атаку, в свою очередь тоже подстерегала неожиданность.
Паче чаяния, эсэсовцы оказались не просто чиновниками в форме, а настоящими бойцами…
Через мгновение площадка между тремя джибами превратилась в настоящее поле сражения. По гладчайшему дорожному полотну кружили, обмениваясь ударами, несостоявшиеся «задержанные» и вшестеро превосходящие их количеством гаишники.
Ещё через мгновение битва приостановилась. Замерев, младший из ездоков алого джиба и все оставшиеся на ногах «песочно-бурые» (минус четверо) смотрели на командира патруля и старшего ездока.
Застыв друг против друга в боевых стойках, они мерились взглядами.
Настоящим воинам не обязательно требуется убивать друг друга, чтобы узнать, кто победил.
Мастера боя тотчас узнают друг друга, и по взгляду же понимают, на чьей стороне благосклонность бога войны.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Война все спишет
…Больно.
Постоянно, всегда. Особенно сильно болела голова. Всё сильнее и сильнее. Время не лечило.
Излечить пытались целители.
Грязь и вонь – самые яркие воспоминания моего госпитального детства. Все мои сны (которые на самом деле не сны, а не сразу осознанные проницания сквозь время) о том времени наполнены ими – омерзительной грязью и тошнотворной вонью.
Серое небо, затянутое тучами, дымом. Кажется – солнце сгорело, оставив после себя только копоть и чад. Небо уже никогда не станет голубым и ласковым. Люди никогда уже не будут счастливы и здоровы.
Раненые. Они кричали. Днем и ночью. Стонали, бились в агонии, истекали кровью, умирали, проклиная войну. От многих невыносимо воняло – загноившимися ранами, испражнениями, немытыми телами. Медперсонал не справлялся – слишком много было раненых. Ими забиты все уцелевшие большие здания в городе. Я не знаю, как назывался этот город, я не успевала запоминать названия городов, по которым кочевал госпитальный аэропоезд. Да и вряд ли кто-нибудь мог их запомнить. Война расползалась по планете как раковая опухоль, поражая и уничтожая всё новые города, поэтому госпитали всегда были временными.
Я помогала раненым как могла. Носила им воду, кормила с ложечки, меняла повязки. Подкладывала и убирала судна. Мне не было противно и у меня ничего уже не вызывало чувства брезгливости. В изменившемся мире всё было по-другому. В том числе и чувства.
В госпиталях, где я обитала, бывали и другие дети. Я не знаю, какие обстоятельства их туда приводили. Я ни с кем не общалась. Некоторые, как и я, помогали раненым, получая в награду кусок хлеба или ложку-другую госпитального супа. Но даже слабое прикосновение к волосам дрожащей рукой, опущенные и поднятые в знак благодарности веки служили мне наградой.
Мне снятся лица. Синеглазый мальчик, у которого не осталось ни рук, ни ног. Когда я его кормила, из его небесных глаз не переставая текли слёзы. Он умер от гангрены. Весь почернел и вздулся…
Совершенно седой мужчина, но не старик. Он так трогательно приберегал для меня лучшие кусочки. Я сама закрыла ему глаза.
Девушка. Точнее, я знала, что это девушка. Её лицо обожжено – кус сырого мяса, кожа слезла, ресниц, бровей, волос не было. Она тихо стонала и плакала. Хотя слёзы не могли течь – вся жидкость из организма перетекла в слой пузырей, который покрывал всё её тело.
Она не могла выжить. Девяносто восемь процентов ожогов. Но я знаю, КАК она хотела жить. Я это чувствовала. Девушка бесконечно повторяла: «Мама… больно… мама…»
Губы её шевелиться просто не могли. Но я слышала…
Дети, жившие в госпиталях, были очень разными. Некоторые, совершенно ошеломлённые свалившимся на них несчастьем, горем и болью, ломались и становились зверёнышами – злыми, жестокими. Они воровали у раненых еду и лекарства. Другие, не в силах воровать, были готовы выполнить любую прихоть. Некоторые легкораненые были не прочь развлечься с детьми – будь те хоть девочками, хоть мальчиками.
А были дети такие, как я.
Они учились понимать, что ощущает другой человек. СОЧУВСТВОВАТЬ. Эти никогда не воровали. Они могли отдать свою еду, испытав острейший приступ не своего голода…
Глава одиннадцатая
НА ДВА ФРОНТА
Какой же холодной показалась мне ночь эта поначалу! Всего-то октябрь, у нас в такое время ещё только-только листья с деревьев сыпаться начинают, а здесь по утрам уже примораживает. И в такую ночь случилось нам переправляться на остров. Речка не хухры-мухры – от одного до другого берега километра полтора, не меньше. А остров, на который наши командиры спланировали нас геройски забросить, точнёхонько посредине реки.
Спустились на воду как положено – без шума и плеску, выше по течению, чтоб сносило прямиком к остову. Вода будто студёным обручем сдавила грудь, перехватило дыхание… По доброй воле в октябре никогда бы в воду не полез. А тут – что поделать! Война, будь она неладна.
Как вошёл я в воду, перекрестился украдкой, даром что комсомольцем был и атеистом считался. Да и поплыл… Течение оказалось – будь здоров! Поволокло с таким напором, точно к заднице мотор прицепили.
А кругом темень кромешная. Вода чёрная, и на небе ни единой звёздочки. Самая правильная природа для переправы! Только дикие мысли в голову лезут. Не про фашистов, не про переправу, а жутко вдруг стало – ну как водяной цапнет меня?! Темнотища – глаза выколи. В упор ничего не видать. Где тот остров, где боевые друзья-товарищи?
Плыву на ориентиры, негромкий плеск воды впереди и тихие матерные слова. Считаю – до острова метров пятьсот, да снесёт на двести. Должон выдюжить. В детстве я реку на спор переплывал. А устье Южного Буга у нас в городе с километр шириной будет, да и вода в нём ещё не морская, солёная только чуть, почти пресная…
Плыву, и тут меня что-то за ногу как хватанёт! Ну, случись такое на суше, так обмочился б, а в воде и без того портки мокрые, никто позора моего не видит. Сердце чуть в воду не выпрыгнуло. Думал, водяной… А тут ка-ак жахнет! Будто небо разорвалось!
Я даже обрадовался! Наконец всё сделалось нормально и знакомо. Засвистели-забахали снаряды, завыли мины – немцы жарят в нас с противоположного берега. Тут не до водяных чертей. Один за одним снаряды падают. Вокруг месиво из досок, соломы, палок, тряпья всякого… борщ, да и только. Ребята наши, те кто плавать не умели, себе плавсредства из подручных материалов сработали.
То подбрасывает меня волной аж до неба, то под воду чуть ли не ко дну швыряет. Как рыбу глушат нас фрицы. Крутит меня во все стороны, и я уже и не знаю, где правый, где левый берег. Под ногами что-то мягкое, большое. Но дурь из меня уже взрывами вышибло, не водяной то был, а кто-то из товарищей моих, не доплывших. Кричат наши ребята, тонут. Хватаются за кого ни попадя мёртвым зацепом и уходят под воду разом, утягивая соседей. Страх дикий меня давит, хоть и грех великий, бояться друзей своих, но плыву, шарахаясь от всего. Вдруг прямо над головой тихий такой свист – и ХЛОП… накрыло меня чернотой. Чую я, что под воду иду, а поделать ничего не могу, сил нету, выпила всё речища окаянная…
Тут сила какая-то за шиворот меня хватает и выволакивает, кто-то тянет, орёт страшно: «Дыши, сволочь! Греби ластами!» Со стоном хватаю воздух, как ножом режет горлянку, а меня волокут, волокут, потом суют в руки тюк какой-то. Давлю из себя: «С-с-с-па… дру… я долг…» А в ответ хрипит кто-то: «На том с-свете сочтёмся…»
