Андрей Уланов - Автоматная баллада
Он повесил меня на плечо, стволом вниз, и, подняв руку, несколько раз махнул Чёрному Охотнику — подходи, мол, разговор есть. И старательно заулыбался — хотя тот уже опустил карабин, и разглядеть выражение Шемякиной рожи навряд ли мог.
— Сергей, это слишком рискованно, — с отчаянием произнесла Анна. — Не надо… мы ведь ещё можем попытаться…
— Анют, прекрати! — Айсман полез было за кисетом… ещё раз смерил взглядом отделявшее нас от Чёрного расстояние, нахмурился… — Всё будет путём, — он пытался говорить нарочито спокойно, только выходило у него так себе — голос дрожал и подпрыгивал, словно кроличий волк перед броском. — Когда мы над морем в корзинке болтались на манер сопли — это да, это было слишком рискованно. А сейчас… может, у вас там на Востоке он и фигура… на болоте и не такие фигуры, бывало, очередью половинили. Верно я говорю, Сашка?
Я не ответил — просто смотрел, как идут навстречу нам те двое. Странно — этот зловещий Чёрный Охотник… я был готов поклясться, что ему весело. Именно так — в отличие от Шемякиной, его улыбка ничуть не выглядела натянутой, и то, как он шёл — то и дело оборачиваясь к своей спутнице… а один раз даже сшиб ногой жёлтый шарик цветка.
Или он был настолько уверен в своих силах, что предстоящий бой не заботил его ни на миг… или…
— Ему нельзя позволить говорить, — горячечный шёпот Анны отвлёк меня, сбил с мысли, — а отвечать — тем более. Я знаю точно — его излюбленный приём: сказать что-нибудь, отвлечь внимание и сразу же стрелять!
— Анют, не волнуйся, — Сергей вроде бы сумел унять мандраж, по крайней мере, сейчас его голос звучал куда спокойней. — Вот увидишь, всё будет хорошо.
Оружие не ведает сомнений, это слабость людей, но сейчас, похоже, во мне проявилось нечто людское. И я увидел то, чего быть не могло…
…увидел, как тот, в чёрном плаще, шевелит губами точно в такт словам Айсмана — только самое первое… только имя выглядело иначе.
Двести метров.
Рука Айсмана привычно легла на цевьё — рано! Рано! Рано! Торопыга! И тот, впереди, сбился с шага, разом перестав улыбаться.
Две сотни метров — это много… здесь, на поляне, густая трава вымахала почти со сложенного меня — и нырнувшего в такую траву совсем не просто нащупать даже длинной, на весь рожок, очередью.
— Ну что же ты, — пробормотал Шемяка. — Ну иди же…
Чёрный Охотник сбросил рюкзак. Сказал что-то — в ответ его спутница яростно мотнула головой. Охотник нахмурился, повысил тон — ответом снова был вихрь разлетающихся волос, — пожал плечами… третья фраза, наоборот, явно была тише предыдущей.
«Он приказывал ей остаться»…
Я в тот миг даже не задумался, откуда раздались эти слова… и почему они показались мне так знакомы…
— А в третий раз?
«А в третий раз он уже просил… просто попросил её держаться в стороне».
— Я… Эмма?!
И тишина в ответ.
Чёрный уже снова шагал навстречу. Девушка, чуть помедлив, двинулась за ним.
— Анют, — обернулся Сергей. — Ты вот что… чуть в сторонку отойди.
— Какая разница, — хрипло прошептала девушка. — Можно подумать, это хоть что-нибудь изменит… да ничегошеньки…
На губе у неё тоненько алела полоска — здорово прокусила, отметил я, прежде чем Шемяка вновь развернулся лицом к врагу.
Охотник сбросил плащ — и белое пламя никелированной стали полыхнуло на его груди.
Два пистолета незнакомой мне модели, удобно расположившиеся в притёртых кобурах, — до срока. Белая, словно свежевыпавший снег, кость, золото гравировки… по виду их можно было бы счесть игрушками для падких на яркие цвета дураков. Но я-то даже сквозь разделяющие нас метры чувствовал холодную непреклонную уверенность… уверенность высококлассных боевых машин в надёжности механизма, качестве отборных боеприпасов и умении опытного стрелка. Уверенность, надёжно подкреплённую множеством выигранных боев.
Уверенность, которой не было у меня.
До сих пор я считал, что идти в бой с надеждой на чудо — это удел человека, а для оружия есть лишь строгая логика математического расчёта. Но сейчас…
…сейчас я мог только верить.
Потому что нельзя идти в бой, который ты для себя уже проиграл.
ШвейцарецОн и сам не знал, чего ждёт. И дело было вовсе не в тонкой хищной черноте дульного среза впереди. И уж подавно не в судорожно сжимавшем этот автомат пареньке. Что-то другое… важное… страшное… вот-вот разорвёт влажный горячий воздух…
Не-по-пра-ви-мо!
Мгновения вдруг стали вязкими, словно загустевший мёд, с трудом проталкиваясь сквозь паутину циферблата.
А потом что-то неуловимо дрогнуло там, впереди, на судорожной маске лица этого… как же его… Айсмана. Какая-то чёртова мимическая мышца предала своего хозяина, во весь голос прокричав его врагу о принятом решении — прежде чем медлительные нервы донесли это решение до нужного пальца.
Так просто.
Тренированное тело скрутилось в рывке, уходя с линии огня ещё прежде, чем спуск автомата до конца прошёл отведённый ему путь. И падая, Швейцарец уже не слышал грохота очереди… хруста сминаемой лёгкими ботиночками травы… отчаянного, на выдохе, крика… стука пуль. Мир сузился до тёмной фигуры впереди — и надёжной шершавости рукояток в ладонях.
Тайна сорвалась с места в тот же миг, когда он начал падать. Она бежала к нему, она летела… и этот полёт вынес её наперерез рвущей воздух смерти калибра пять сорок пять.
В следующий миг руки стрелка плюнули огнём — и ствол замолчавшего автомата бессильно уставился в ослепительно-голубое небо… прежде чем упасть рядом со своим хозяином.
Сергей Шемяка тоже смотрел в небо, а трава вокруг его головы быстро темнела. Обе пули «210-х» попали в шею, обе были смертельны — одна разорвала сонную артерию, вторая сокрушила позвонок.
Сергей Шемяка по прозвищу Айсман, двадцати трёх лет от роду, бродяга, «болотный следопыт», умер мгновенно.
Кровь… Тайна почти секунду недоумённо вглядывалась в ладонь, не в силах понять — как? Откуда?
Швейцарец успел подхватить её над самой землёй.
Кровь… просто удивительно, сколько может натворить… наворотить всего одна маленькая пуля — когда начнёт кувыркаться, попав в более плотную, чем воздух, среду. Кровь упругими толчками билась в руку стрелка, которой он пытался зажать рану, и, протекая меж пальцев, сбегала вниз. Ещё одна алая дорожка протянулась из уголка рта, с каждым вздохом становясь всё шире.
— Милый…
— Молчи! Тебе нельзя…
Он не сразу понял, что судорожная гримаса была попыткой улыбнуться.
— Можно. Мне теперь всё… можно. Любимый. Мой.
Она была лёгкой, словно перышко, а потом вдруг стала тяжелее свинца. Швейцарец осторожно опустил её на траву. Поднял голову. Солнце — огромный пылающий шар — висело, казалось, прямо перед глазами, но стрелок не моргал. Медленно, словно во сне, он вытянул руки — и «210-е» плюнули огнём. Раз, другой… пока вместо грохота выстрела не раздался чёткий щелчок вставших на задержку затворов.
Потом… потом пистолеты упали в траву, а человек… человек ли? Звук, который вырвался из горла стрелка, мог быть рождён зверем под полной луной, но не двуногим под полуденным солнцем.
Анна— Он любил меня, — прошептала она. — Любил. А я… расчётливая дура…
Двигаясь рывками, словно кукла, она подняла «АКС» и направила ствол на стрелка.
— Я сейчас убью тебя, — спокойно, почти буднично проговорила она.
Стрелок не шевельнулся.
— Я убью тебя… ну! Что ты молчишь!
И тогда он улыбнулся. Медленно. Страшно.
— Убивай.
В тишине звук удара бойка кажется очень громким. Равно как и лязг затвора, передёргиваемого, чтобы вышвырнуть осечный патрон. И снова стук бойка. Щёлк-лязг, щёлк-лязг.
Оскал Швейцарца стал ещё шире.
— Кажется, — хрипло произнёс он, — не один только я решил, что на сегодня довольно смертей.
Анна отшвырнула автомат, упала на колени. Ей очень хотелось зарыдать, выпустить, выкричать рвущую лёгкие боль — но звук не шёл, застревал где-то на полпути, только слёзы двумя холодными дорожками катились по горячим щекам.
Она стояла на коленях и смотрела, как непонятно откуда появившийся ветерок лениво перебирает его волосы — точь-в-точь так же, как нравилось делать ей.
Потом она услышала хруст.
Швейцарец выкроил травяной ковёр щедро, не скупясь — два на три метра. Дальше дело пошло медленней, земля под дёрном оказалась неожиданно твёрдой… впрочем, он быстро наловчился вырезать ножом цельные «кирпичи»…
…и лишь углубившись по колено, заметил, что Анна кромсает землю рядом с ним.
Выходило у неё неважно — много ярости, мало толку. С минуту поглядев, он молча отстранил её — едва не заполучив при этом пять дюймов стали чуть выше трахеи, и показал, как надо.
Ещё через пару минут она сломала нож. Непонятно как — клинок был отличный. Сделан «по мотивам» танто из довоенной инструменталки, сломать его о землю — это надо было суметь. Тот, который она сняла с убитого, был явно хуже, и потому Швейцарец сказал:
