Арина Свобода - Заступник. Твари третьего круга
Пчелы гудели басовито и серьезно. Когда очередной полосатик, напоминающий маленького летающего тигренка, падал в середину цветка, тонкий стебелек ромашки — именно они в изобилии росли вокруг хижины — сгибался, и цветок выглядел виновато повесившим голову.
За домом стояли ульи, пять штук, похожие на домики старухи-криворучки из детских сказок. «Что ты, добрый молодец, маешься? Светлого Леса пытаешь али от Темного Города лытаешь? Долгая дорога, пустая сума — не видать тебе счастья…» Каждый раз при взгляде на одинаковые бочонки с нахлобученными сверху соломенными шляпами Ник, словно наяву, слышал певучий мамин голос.
Он погладил ближайшую крышу улья — нагретая солнцем сухая трава ласково щекотнула ладонь — и зашагал к сараю. Дымка замычала требовательно и протяжно.
— Иду, иду… — отозвался Ник. — Потерпи, голубушка.
Корову он подобрал из жалости — отощавшую до состояния живого скелета, покрытую лишаями и струпьями. Выхаживать не умел — просто кормил да обтирал мокрой травой. И ничего, выправилась скотинка. Зато теперь вдоволь было свежего, густого молока — уж доить-то Ники, родившийся и выросший в деревне, умел. И слова эти, про голубушку, были оттуда же, откуда и сказка про злую старуху, — из детства. В котором рядом всегда были мамины руки, шершавые от постоянной работы по дому и такие нежные…
Ник вздохнул. Какие же смешные у него были тогда проблемы! Вредный одноклассник. Папаша, любящий отвесить тумака по пьяному делу. Подзатыльник от Фолли: не распускай нюни, братишка! Всё? Всё. Как мало. Как просто. А тогда казалось — жизнь рушится.
Тугие белые струйки вонзались в дно и стенки ведра: взз-взз-взз… Руки привычно делали свое дело, не мешая мыслям течь лениво и спокойно.
Он долго не решался выйти к людям. Хотел уползти, как раненое животное, и тихо скончаться вдали от людских глаз. Но тело бунтовало. Тело жаждало жить! И он не выдержал. Разрываясь между жалостью и презрением к себе, Ник поплелся в город. Домой. Под крыло к Фолку.
На площади бурлила толпа. Празднично одетые люди толкались, напирали друг на друга, поднимали на плечи детей. Ник прислонился к фонарному столбу — от голода мутило, перед глазами плавали разноцветные круги — и подумал, что осталось совсем чуть-чуть, две улицы. Смотрел, слушал. Тогда и узнал, что сны перестали приходить к людям. Значит — получилось? Но радости почему-то не было, только тоска и боль. Теперь-то он точно никому не нужен!
Высокая худая старуха, проходившая мимо, остановилась. Поджала тонкие бесцветные губы. И… сунула ему в руки теплую буханку хлеба. Пока Ник хлопал глазами, она качнула головой — не то осуждая, не то сочувствуя — и скрылась в толпе.
Он сожрал хлеб тут же, давясь и подбирая упавшие на грудь крошки.
На трибуну поднялся мэр — круглый, толстый, лучащийся самодовольством.
— …моя прямая обязанность. Но я бы хотел представить вам человека, которому город обязан счастливым избавлением от нависшей над ним опасности. Прошу!
Площадь захлестнул шквал аплодисментов. На мгновение Нику показалось, что его сейчас собьет с ног звуковая волна, но человек, поднявшийся на трибуну, воздел руки, и грохот оваций смолк, как по волшебству. Фолк!
Ник прищурился, разглядывая брата. Дорогой костюм, сверкнувшие на запястье золотые часы, широкая добродушная улыбка — похоже, тот был в полном порядке.
— Спасибо, — с достоинством произнес Фолк и склонил голову, пережидая очередной вал аплодисментов и приветственных выкриков. — Я обещал вам защиту. Я выполнил свое обещание. Отныне Темный Город не страшен никому. Аномалия уничтожена. Монстры больше не потревожат вас. Живите свободно, растите детей, не боясь наказания. Я сделал это ради своего города!
Фолк повернулся и стал спускаться с трибуны, провожаемый грохотом аплодисментов, свиста, криков и лесом поднятых рук.
— Ты сделал? — прошептал Ник, не в силах поверить услышанному.
Нельзя возвращаться. Кто он теперь для Фолка? Ненужный свидетель, способный отобрать все — славу, почет, место среди правящей верхушки города… Что перевесит — братские чувства или стремление к власти? Ник горько усмехнулся и принялся выбираться из толпы. Прочь из города. Подальше от всех…
Он шел долго, очень долго. Где-то попрошайничал, где-то крал еду или одежду. И видел, как меняется жизнь. Сначала из нее ушел страх — твари действительно исчезли. Потом пришло веселье — надрывное, на грани безумия. Люди поняли, что теперь можно все! И тогда наступил хаос.
Пару раз Ника крепко побили — просто за то, что у него нечего было взять. Двери стали надежно запираться, украсть что-либо не удавалось, а однажды его чуть не убил хозяин, выскочивший на крыльцо с ружьем. Все чаще попадались разоренные деревни, все больше трупов встречалось на его пути. Возле одной из таких деревень Ник и подобрал Дымку.
Ему было страшно. Мысль о том, что он натворил, сводила с ума, заставляла ненавидеть себя и еще больше — их, тех, кто так ужасно распорядился обретенной свободой. Когда Ник заблудился в лесу и понял, что не может найти дорогу к людям, он даже обрадовался — уж лучше умереть здесь, чем день за днем смотреть на превращение твоего мира в жуткую карикатуру на Темный Город. Но спустя несколько дней он вышел к заброшенной избушке. Ник не верил, что сможет выжить в одиночестве в диком лесу. Но через несколько недель даже научился получать удовольствие от такой жизни. И впервые, кажется, почувствовал покой…
Ник похлопал корову по горячему пятнистому боку и осторожно, чтобы не расплескать, понес ведро в дом. Остановился на крыльце. Присел на нагретую солнцем ступеньку, прислушался. Звонко перекликались птицы, мирно гудели пчелы, вздыхала и тяжело переступала ногами по хрусткому сену Дымка… Из-за дома вылетела крупная черная бабочка — с развернутыми крыльями она была похожа на кусочек ночной темноты размером с тарелку. Диковинное насекомое бесшумно подлетело к Нику, уселось на плечо. Он скосил глаза, рассматривая густую, переливающуюся тьму. От бабочки чуть заметно веяло холодом и доносился странный, резкий запах. Как от лежащих в полотняном мешочке сушеных грибов.
Ник подставил руку, и бабочка переползла на раскрытую ладонь. Неужели кто-то боялся бабочек? Смешно. Ник мысленно приказал, нет — попросил, и порождение тьмы развернуло крылья, прижимаясь к коже, отдавая частичку своей силы…
Он прикрыл глаза от удовольствия и засмеялся — легко и беспечно. Он был счастлив…
Из леса выходили все новые и новые твари. Похожие на людей, на зверей, на расплывчатые, меняющие форму облака. Откуда-то слетались птицы самых фантастических видов и размеров. Вскоре затерянную в лесу избушку окружало густое, непроницаемое облако сплошной темноты. В центре которого, с широкой улыбкой на лице, сидел его хозяин.
Эпилог
Здесь все было чересчур. Слишком яркое солнце — от него болели и непрестанно слезились глаза. Слишком белый, нетронутый снег — цепочка глубоких следов, нарушающих первозданную чистоту, казалась кощунством. Слишком чистый воздух — разреженный и сухой, от которого кружилась голова и мелькали перед глазами черные точки.
Веревка натянулась. Грай остановился и медленно, в несколько приемов, повернулся — сначала голова, потом плечи, потом переставить ноги. В голове крутилось: «А мы не ангелы, парень, нет мы не ангелы…»
Ланка стояла, опираясь на свой посох и тяжело, часто дыша. Изо рта у нее вырывались быстро тающие облачка пара.
— Лана, — окликнул Грай, чувствуя, как закололо сердце — то ли от недостатка кислорода, то ли от острого сострадания.
— Я… в порядке… сейчас… — она выплевывала слова по одному, между судорожными вдохами.
Он повернулся в другую сторону, подергал вторую веревку.
— Эр!
Ученый оторвался от крохотного зеленого экранчика и обернулся.
— Подожди. Давай сделаем остановку!
— Не… надо… — слабо возразили за спиной.
— Почти пришли! — крикнул в ответ Эрран. — Совсем близко!
— Эр, нам нужно передохнуть…
— Не надо, — прохрипела Ланка. — По… шли…
Грай знал, что спорить бесполезно. За долгие недели их путешествия Ланка успела не раз продемонстрировать свой характер. Ему оставалось только удивляться. Откуда в хрупкой девочке из благополучной семьи взялась такая несгибаемая сила? Жесткость, порой граничащая с жестокостью? Возможно, пробуждающийся материнский инстинкт изменил ее, заставляя отринуть все, кроме одной-единственной цели — защитить свернувшееся в утробе дитя.
«Темные твари, и сорваны планки нам…»
В оглушительно ревущем, вибрирующем так, что ныли зубы и болели суставы, грузовичке она обнимала обеими руками незаметный пока что живот, укрывая, оберегая ребенка, робкие толчки которого напоминали касания крыльев бабочки. И смотрела в окно сухими, колючими глазами. На брошенные деревни, которые начинали заселять люди. На узловые города с непривычными обычаями и странно одетыми жителями. На последней из кратких остановок она раздала грязным оборванным детям весь запас хлеба, который у них был.
