Олег Верещагин - Возрождение

Романов промолчал. Максим, сидевший в уголке, тоже молчал, глядя в окно. В соседней комнате что-то бумкнуло и посыпалось, послышался сердитый женский голос и заплакал маленький ребенок. Мэлоу вздрогнул, повернулся на плач и пояснил:

– Это дочь. Уже… как это?..

– Родная, – подсказал Романов. Американец подумал, покачал головой:

– Нет… не то. А, вспомнил – кровная. Родная – не то. Джонни мне тоже родной.

– Да-а-а… – протянул Романов. – История…

– Думаю, подобных историй… и более диких… их – тысячи по всему миру, – усмехнулся Мэлоу.

– Но почему «имени генерала Ли»? – До Романова наконец дошло, какой Ли имелся в виду, – командир армии конфедератов-южан в Гражданской войне в США.

– Все просто. – Мэлоу вздохнул. И обстоятельно пояснил: – В той войне победили не те, кто должен был победить. И мы потеряли шанс стать нацией. Так и остались сборищем «понаехавших», живущих на подкачке искусственной гордости, да еще и с гипертрофированным самомнением и глупой уверенностью в том, что обладаем какими-то «рецептами счастья» для всех и каждого. А на самом деле – у нас не было ни истории, ни культуры, вообще ничего. Более того, из зависти мы старательно уничтожали историю и культуру других народов. Как-то еще держались на вере в Бога… а когда верить в Него стало уже невозможно из-за погони за деньгами – оказались без Бога перед самими собой с голым задом и без души. Жуткое же зрелище. И вместо того чтобы признаться, что мы идиоты и спекулянты, которыми правят безграмотные шизанутые, – побежали по миру заставлять всех других отказываться от души и штанов. Чтобы не так страшно было.

– Я раньше думал, что только мы, русские, себя так костерить можем… – слегка даже ошарашенно пробормотал Романов.

– У вас это происходило от постоянной неудовлетворенности собой, – серьезно ответил Мэлоу. – Мысль о том, что можно быть недовольным собой, нам, американцам, даже в голову не приходила. Вот смотри – мы даже называли себя «американцами». Хотя мы даже в Северной Америке были не единственным государством… Если бы Конфедерация отстояла свое, там родилась бы настоящая нация лучшего европейского образца. А Север постепенно сошел бы на нет, как спадающая опухоль. Хотя бы из-за разрыва торговых артерий и из-за того, что на территории Юга – лучшие пахотные земли и множество месторождений полезных ископаемых, открытых позже. В память о нашем командующем, который на самом деле пытался спасти цивилизацию от нашествия роботов, я и назвал наш колхоз. Люди были не против. Правда, портрет генерала в правлении они, по-моему, считают портретом этого… Энгельса.

Романов секунду сидел, окаменев и недоверчиво глядя на американца. А потом оглушительно захохотал.

Поезд надежды

Начало 3-го года Безвременья где-то на бывшем БАМе

Глава 1

Внук

Пала правда святых Отцов –

Все стройней ряды мертвецов,

Чтобы Бог Нерожденных, тать,

Смог до неба рукой достать!

Старик проснулся от того, что его разбудил стук колес подходившего поезда.

Он открыл глаза и долго лежал в темноте, слушая, как скребется в западную стену его домика бесконечная пурга. Там намело высоченный сугроб до крыши, но шуршащий монотонный звук пробивался и через него. Даже усиливался, казалось… Было темно, но он ощущал, что уже настало утро. А темно будет и дальше. Разве что разыграется в момент, когда утихнет пурга, странное сияние в небе.

Теперь, наверное, всегда будет темно.

И звук поезда ему, конечно, приснился. Да, может, и к лучшему. Он проработал на железной дороге много десятков лет и привык гордиться – это была спокойная и нешумная гордость – своей службой. Поезда были наглядным свидетельством того, что мир – един, они связывали друг с другом далекие города и делали ближе разделенных тысячами километров людей.

Но хорошо, что поезд ему приснился. Потому что все изменилось.

Последний поезд прошел год назад – пролетел, как безумный, сквозь ревущую ледяную метель; да он и был безумным, судя по всему. Старик тогда уже и не ждал никаких поездов. Хотя это было почти смешно и уж по крайней мере странно, но пригородные поезда ходили еще очень долго после того, как стало ясно, что началась ядерная война. Уже и ветер свистел, и снег шел, а они все еще ходили. Как будто люди старались создать у самих себя впечатление, что все в порядке, все нормально. Старик и сам вел себя точно так же – встречал и провожал поезда, как было положено, рассматривал в окнах лица людей и думал, что все в порядке. Люди купили билеты и ездят себе. Пока не кончилось горючее, он даже расчищал на дрезине с воздушной пушкой свой участок. Дальние поезда перестали ходить довольно быстро, а пригородный из райцентра еще бегал, и в нем ездили люди, выходили на станции, кто-то садился… До поселка было восемь километров по таежной дороге, старик и там бывал нередко, подвозил людей туда-сюда на «уазике», ездил за продуктами, – там работали магазин и ФАП[14], и снова все жили так, будто ничего не случилось.

Хотя, если поглядеть людям прямо в глаза, становилось ясно, что это не так. И что все они ждут одного.

Развязки. Конца. И не хотят о нем говорить, потому что знают точно – его не избежать…

Поезда перестали ходить совсем после того жуткого землетрясения, которое продолжалось почти сутки. Потом было еще несколько таких, но намного слабее. А в тот раз трясло-то не очень сильно, но очень долго, постоянно, равномерно, а на юго-западе небо горело зловещим ровным багряным с синими прожилками светом. Когда землетрясение закончилось, он последний раз добрался до поселка. Потом хотел съездить и еще, но дороги просто не стало, и он побоялся застрять в леденеющем лесу и не выбраться обратно…

А после этого был уже только тот поезд – пролетевший, как стрела, под почти сплошной рев гудка, украшенный качающимися прямо на крышах и передке голыми трупами, с намалеванным на носу алым широко открытым глазом с вертикальным черным зрачком-щелью… Этот глаз старик потом несколько раз видел во сне. Глаз был живой, внимательный, пульсирующий, пристально ищущий, и старик тут же просыпался, чувствуя только одно – он умрет во сне, если глаз его найдет.

Старик не очень боялся смерти. Но что с ним будет потом? Почему-то очень страшно было умереть именно под этим взглядом, хотя никогда в жизни старик не верил ни в Бога, ни в рай, ни в ад…

По ночам ему иногда казалось: по полузанесенному снегом полотну бесконечно идут и идут серые тени. Их словно бы гнал и гнал ледяной, полный снежной крупы, ветер. Хотя… что такое ночь? Ночь сейчас была всегда. Только или совсем непроглядная, лишь изредка раздираемая, как когтями, разливающимся на все небо разноцветным холодным сиянием, – или буро-серая, в которой можно было все-таки что-то различать. А еще были часы – часы-ходики, старые даже по сравнению со стариком. По ним он и жил. Не думал, что будет, когда закончатся продукты (он ел вообще мало, а продуктов было запасено много), или что он может заболеть лучевой болезнью, про которую его учили в армии, – стоит только измениться ветру. Просто жил, заполнял час за часом – уходом за несколькими свиньями в сараюшке, нехитрой готовкой, чтением, уборкой в станционном здании. Иногда он думал, что этого делать не надо, – это слишком явный показатель того, что тут есть живой человек, но уборка там придавала жизни смысл…