Пустой - Александр Васильевич Кормильцев

— Энто худо, коли жилу задело. На руке есче ничаго, но вот на ноге, оченно худо. — начал высказывать свое мнение Тимофей. — У нас такото один парнишка помер на промысле, рана вродь пустяшна, а кровь рекою. Знахарки не было рядом, вродь пережимали ногу, а она все течет… недонесли в обчем.

— Да уж, невесело. — я не стал продолжать беседу по поводу тяжелых ранений и их лечения, наверняка любознательный парнишка и здесь найдёт, что рассказать. Пока он не начал, решил перевести разговор на другую тему. — Слушай, Тимофей, ты вот про Волотов этих говорил, помнишь? Что это вообще за слово такое? Впервые слышу.

— Ха, не знаю, где как. Но у нас в деревне, где до улья жил-поживал, Волотами называли древних предков всех людей. Энто были могучие, огромадные великаны. Раньшее их почитали даж как богов навроде. Да вродь оне и были сынами богов… Не помню толком, давно было, мне мамка про их сказывала. Мож то вопше сказки были, кто знат?!

— То есть, Волотами звались предки людей, а тут самых сильных одержимых так называют, странно это! — мы с Тимофеем продолжали собирать боеприпасы и попутно обшаривали затылочные наросты тварей. Феофан собрал лишь свои сулицы, теперь обтирал их какой-то тряпицей, отойдя в сторону.

— Так энто у нас так, то бишь тама откель меня в улей закинуло. У иньших могет по-своему быть. Тута ж странная вещч быват… — Тимофей почесал шею, потом нос, потом ухо. Видимо, никак не мог сформулировать то, что собирался объяснить мне. — В опчем, людишки, которые в улей попадают, можут об одном и том жешь по-разному сказывать. Будто с разных миров оне, мне об том сказывали, ток я сам толком не понял. Могет быт такое, што с одного поселка людишки, а друг друга не помнють, хотя вродь как дома у них стена к стене стояли. Иль себя можно встретить, сказывают. Токмо то не ты будешь уж, а как бы с иньшего мира ты. Вопчем, в улье много всякого есть и чудного, и страшного, што сказки, а што быль и не поймешь. Всякое быват в улье, есть такое дажить, оп чем вопше сказывать неможно… всяко вопчем…

После сказанных последними слов, Тимофей как-то притих и даже склонился к бегуну, которого уже проверил. Да и вообще мы с ним всё собрали и проверили. Что за странности непонятные, раньше за ним такого не замечал?! Но после такого поведения стало ещё интереснее узнать о том, про что вообще нельзя говорить. Понятное дело, что это какое-то местное суеверие, но под ним наверняка скрывается что-то и впрямь серьёзное, раз такой любитель разговоров вдруг становится нем, как рыба. К тому же тайное, оно вдвойне интереснее, влечет и манит своей загадкой. А если на тайну эту ещё и запрет на разглашение наложен, интереснее становится уже втройне, а может и впятерне сразу.

— Тимофей, ты чего притих? — я подошёл к пареньку и присел рядом, делая вид, что помогаю ему обирать с одержимого полезности.

— Ничаго не притих, прост наговорился. — его было не узнать, всегда болтливый и жизнерадостный вмиг превратился в угрюмого молчуна.

— Да ты не бойся, расскажи, я никому не скажу про то, что узнал. Тем более у меня с памятью нелады, могу завтра все позабыть. Давай, пока не видит никто! — для пущего эффекта я перешел на заговорщический шепот.

Сначала он молчал, видимо, взвешивал все за и против, добавив к ним мои аргументы и обещания. Его рука с ножом продолжала выписывать кренделя в уже осмотреном и начисто развороченном затылочном наросте несчастного одержимого.

Спустя полминуты размышлений он обернулся, глянул сначала на стоящего в сторонке Феофана, всем своим видом показывающего полную готовность ко всему. Потом перевел взгляд на начинающих спускаться по лестнице женщин и детишек. Покачал головой и решился.

— Лады, расскажу. Токмо об том вопче никому ни словечка, ни одной живой душе!

— Понял, никому! А почему нельзя говорить?

— Беду большу накликать можно, не токмо на себя, но и на близких! Так сказывают, тем боле не болтуны всяки, а дажить Дед Василий тако сказывал! А тот жешь вопше не хохмит и шуток не принимат.

— Насчёт беды не знаю, вроде сейчас и так хуже некуда. — я попытался сострить, но Тимофей даже не улыбнулся, наоборот нахмурился.

— Не шуточки энто! Я добру шутку люблю, но про тако нельзя шутковать, дажит говорить о том нельзя! — он сделал паузу, еще раз оглянулся, выдохнул и начал говорить. — Вопчем про Волотов мы с тобою говорили, то што сильней их нет никого из одержимых. Што с ими справица тяжко, и што даж дары их не всех берут. Но токмо есть в улье те, кто Волотов сильнее…

— Это кто?

Он открыл было рот, но прервался, сглотнул слюну, затравленно обернулся, глянул на показавшегося на самом верху лестницы Деда Василия. Перевел на меня взгляд, в котором явственно был виден страх, наверное, он уже сам пожалел, что начал этот разговор. Да и мне стало как-то не по себе, может ну его, и парнишка от страха весь побелел, да и я без этого знания проживу как-нибудь. Но поток запретных слов уже лился с подрагивающих губ.

— Хозяева улья! — выдохнул он мне в лицо, а у самого чуть зубы не стучали. — Оне бессмертныя, кто их видел, умирал даж слова не сказамши. Сказывают, што есть и те, кто живой оставался их увидя. Но токмо оне уж совсем седые становилися, слепые и глухие и помирали скоро. А с теми, кто про такое сказыват, особливо не на крепи, а на обнаковенной соте, потом страшны беды случаюца…

Тимофей замолчал, с трудом переведя дух, вытер тыльной стороной ладони выступившую на лбу испарину, достал бурдючок с живцом, отхлебнул и молча протянул мне. Руки его дрожали.

На первый взгляд рассказанное походило на сказку, похожие можно встретить во многих странах и народностях. Такие повествования хранятся на страницах пыльных манускриптов в старинных легендах, мифах и сказаниях. Но отношение к этой легенде довольно живо и объективно мыслящего парнишки на меня самого нагнало какую-то оторопь. От сказанных им слов и впрямь веяло страшной тайной и опасностью. Ощущение, будто почитал хорошую книгу ужасов, дыхание перехватывает, холодок по спине. Но в прошлом мире эти чувства можно прекратить, просто перестав читать и захлопнув книгу. Здесь, в улье вся эта мистика и суеверия могут оказаться