Владимир Васильев - Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник)
— Помолчи, Ирка, — проговорил тяжелым тягучим баском дядя Юра.
Слова у него всегда выходили медленные, литые. Словно неторопливо выбирается, гремя цепью, из будки большая старая собака.
Дядя обернулся к жене, глянул на нее грозно:
— Маму раньше времени не хорони. — А потом посмотрел на брата. — Ты подумай, Серега. Может, возьмешь тот огород, что к даче, а? Ведь ты его сам, почитай, возделывал. Четыре года только ты и ковырялся. Терновник свел, расчистил.
— А ты бульдозер нанимал, чтобы землю сровнять, — ответил папа.
— Вот именно, — встряла Ирина Викторовна.
— Помолчи, — шикнул дядя.
Папа с братом двинулись вдоль дома, сопровождаемые не желавшей умолкнуть Ириной. Их голоса становились все тише, резче и злей. Таня выбралась из своего укрытия и сбежала вниз, надеясь услышать хоть что-нибудь из окошка в кухне.
— …только тащите все к себе! — услышала она высокий, со слезой голос мамы. — Ведь ко гробу-то тележку не приделаешь!
— А я, может, и не собираюсь пока, Надежда! И тебя переживу! Так что зря торопишь! — ответила тетка.
— Шпионишь, малявка, — раздался за спиной Тани голос двоюродной сестры.
Девочка подскочила, насмешив черную Ларису, мгновение поколебавшись, шмыгнула мимо высоких шнурованных ботинок в коридор и сбежала на двор, надеясь, что сестра не бросится тут же рассказывать бабушке или своей матери, что Таня подслушивала.
Раньше, давно, еще до рождения Тани, на дворе держали кур и коз. В курятнике двери не было — там складывали дрова, приготовленные на зиму, а козьи загоны оставались целы. В одном хранился дедушкин велосипед, который с самой его смерти никто не решался трогать, в другом громоздились старые жестяные ведра и разноцветные тазы, все в бурых цветах ржавчины на сколах эмали. Таня села на край ведерного донышка и, как сумела, прикрыла за собой дверцу загона, завязала на тряпочку. Солнце медленно катилось над крышей, лило на оцинкованное железо свое густое топленое масло, которое тонкими струйками текло на двор, собираясь на стенах и полу в солнечные лужицы. Таня и не думала, что он такой старый — крыша-то совсем худая. Тонкий луч упал ей на лицо, и девочка прикрыла глаза, разделив его ресницами на радужное руно. Это было так красиво, что на мгновение она забыла о страхе.
За обедом все сидели молча, не поднимая глаз от своих тарелок, от чего казалось, что посуда звякает как-то особенно громко. Лариса бросила насмешливый взгляд на Таню и промолчала. Легче от этого не стало — Таня поела первая, выбралась из-за стола раньше сестры и опять спряталась на чердаке.
Однако Лариса не стала ее искать, уселась на подоконник на прежнее место. Таня раз или два заглядывала в комнату, но двоюродная сестра сидела как вырезанная из угля — черная и неподвижная, только большой палец с обломанным ногтем гнал кротким касанием картинки по дисплею телефона.
Таня поиграла с соседской кошкой, зашедшей после обеда проведать бабушкин куст валерианы, поела смородины на огороде, но убежала, услышав, как Ирина Викторовна заявила маме:
— Вон что я, Татьянке твоей не дам на нашем огороде смородины поесть, раз любит? Уж, чай, всю не объест…
— Это не ваш еще… Не решили. Может, раз любит моя дочь смородину, я и не соглашусь на тот огород. Там только все посажено, нет еще ничего, ребенку скучно будет. А у вас свой огород есть дома, зачем вам этот-то?
— Где тебе понять, Надежда. Ты ж городская, вот и думаешь, как все потребители. Ведь за ягодками-то ухаживать нужно… — наставительно протянула Ирина Викторовна.
— То-то я смотрю, вы располивались, — огрызнулась мама. — Собрали все, в контейнеры ссыпали да уехали. А весь июль я здесь с ведрами бегала. Без спины осталась.
— Так уж и без спины… А я осенью прошлой всю клубнику обрезала, Юрий лук таскал да сушил — сколько килограммов! Чай, не вспомнили, когда зимой-то трескали…
В доме было так тихо, что становилось слышно, как стонет дерево под тяжелой ногой дяди Юры, поднимающегося на чердак, как щелкают кнопки телефона под пальцами Ларисы, как бьется в стекло лохматый ночной мотылек… Как кто-то плачет тихо, хрипло всхлипывая… Кажется, совсем рядом.
Сначала Таня подумала, что это бабушка. С тех пор как папа и дядя Юра решили делить дом, бабушка часто плакала, хоть Таня и не понимала почему. В доме бабушка жить не собиралась: она уже четыре года, с той осени, как не стало дедушки и появилась Таня, зимовала в городе, а прошлой осенью перебралась в городскую квартиру, оставшуюся ей от сестры, бабы Кати. Зато домом как-то незаметно увлекся папа. Стал ездить, красить, строить. Дядя Юра не строил: у него было свое большое хозяйство в райцентре, но исправно давал денег на стройматериалы и рабочих. В общем, родительский дом был ему не так уж нужен, но бабушка, проведшая четвертую в жизни Тани зиму не с внучкой, а в какой-то далекой больнице, куда Таню не брали, настояла, чтобы сыновья при ней разделили все «по-людски». За эту мысль уцепилась страшная Ирина Викторовна. И теперь бабушка часто плакала, а папа, мама, дядя и тетка ругались, едва сходились вместе.
Тане было жалко бабушку. Девочка прислушалась, пытаясь понять, откуда доносятся всхлипы. Они слышались совсем рядом, словно шли из стены или открытых по случаю жары продухов. Наверное, бабушка плакала в комнате, а подполье, словно большая чашка, ловило и усиливало звук. Таня и папа однажды делали чайный телефон — слушали друг друга через стенку, приложив ухо к перевернутым чашкам. Было весело, пока мама не забрала чашки и не отругала папу, что учит дочку подслушивать. Таня запомнила, что подслушивать — очень плохо. Все в семье хотели, чтобы Таня выросла хорошей, и сами старались быть хорошими, поэтому никто никого особенно не слушал.
А Таня никак не могла этому научиться. Она слышала все. Мир был полон звуками, как садовая бочка упавшими яблоками и личинками комаров. Он словно просил приложить ухо к его фарфоровому донышку и подслушать.
Девочка прислушалась и двинулась по следу.
Но тут под окнами послышался другой всхлип, громкий и резкий. Дверь распахнулась, и в нее влетела заплаканная мама. Метнулась мимо дочки в комнату. Следом, перескакивая через ступеньку, пробежал папа.
— …как Фаина Дмитриевна не понимает, что Ирка же продаст дом тотчас, как бумаги подпишут! — раздался из-за двери несчастный мамин голос.
— Да с чего ты это взяла, Надя… — попытался вклиниться папа.
— И нашей Тане, — не унимаясь, всхлипывала мама, — останется огрызок огорода с тремя яблонями толщиной с палец да дощатая дачка, где даже летом холодно… А в доме будут чужие люди жить…
— Не станет Юрка отцов дом продавать, — оборвал мамины жалобы папин голос, непривычно строгий и холодный. — И не наговаривай, он все-таки брат мой.
— Ирина еще весной говорила, что участок рядом с их фермой присмотрела, который хотела бы купить. Продаст этот и купит рядом, чтобы удобней было… ягодки полива-ать, — зло потянула мама, сквозь слезы пытаясь передразнить невестку.
— Как решите, так и будет, Юрий! Как решите! Не рвите только сердце мне этим проклятым дележом, — раздался с другой стороны, со двора, голос бабушки. Ему вторил рокочущий шепот дяди.
— Лариска-а! Лари-и-иска! — донесся издалека голос Ирины Викторовны.
Таня зажмурилась, забилась под заваленную телогрейками вешалку в коридоре, закрыла уши ладонями. Под вешалкой пахло пылью и овечкой. Зудел в бревенчатой стене жучок — точил нору. Вскрикивали вверху над окошком птенцы, что вывелись с неделю назад под застрехой, — просили есть.
— Лари-иска! — кричала тетка далеко за стеной.
— Как решите, так и будет, — повторяла на одной безжизненной ноте бабушка.
— Да что ты, мама, что ты… — отвечал дядя.
Закипевшая картошка бурлила на плите, все звякала и звякала крышкой кастрюли.
— Перестань, Надя, глупо, — вполголоса ругал маму папа.
— Лари-иска!
Проскрипел возле крыльца велосипед почтальона.
— Фаина! Фаина, будешь ли газ-то брать?
— Буду!
— Лари-иска!
— Он брат мне…
— Как решите, Юрий, как решите…
— Фаина-а, спишь, что ли?
Кто-то все всхлипывал, дышал хрипло где-то рядом, под стеной, в ней самой, болезненно скрипели доски под ногой почтальона, всходившего на крыльцо.
— Ну что ты, мама, не надо…
— Ла-а-арка!
Мимо прогрохотали ботинки сестры.
— Не будет, дядь Вась, бабушка газ брать, — бросила она с крыльца почтальону. — Сережа с Надеждой ее в город заберут. В бабы-Катину квартиру.
— А Катерина Дмитриевна что ж, померла? — расстроился дядя Вася.
Звякнул печально звонок на руле велосипеда.
— Третий год как, — ответила Лариса.
— А ты что, Ларочка, нынче какая черная вся? — посмеялся почтальон.
— Так все кружева нынче Танькины, — расхохоталась сестра, грохоча ботинками с крыльца. — Не лезет на меня ангельский костюмчик уже. Вот и вы не лезьте…
