Восхождение к власти: день гнева - Соломон Корвейн
Оценив паренька, Маритон сухо отвечает:
- Просто восхищаюсь безумной красотой этого места.
- Да, место тут хорошее. Спокойное и красивое, – восхищённо промолвил юноша.
- А что вас сюда привело?
- Я могу тот же вопрос задать вам, – с лёгкой задоринкой изрёк юноша. – А, зачем вы пришли?
- Можно хотя бы имя твоё узнать? – настойчиво прозвучал вопрос.
- Я Гален. Буду рад знакомству.
- А я Маритон из Варси. Так скажите, молодой человек, зачем вы пришли сюда и одёрнули меня? – грубым голосом сказанный вопрос перерос в ещё один такой же. – Есть тому причина?
В тёмно-янтарных глазах Галена мелькнуло нечто схожее с огоньком задора, но тут же подавилось театральным и явно наигранным плохим настроением, печалью, и парень не поленился даже тяжкий выдох сделать, чтобы создать надлежащий образ.
- Я просто хожу. Гуляю и разглядываю то, что стало с городком. Вижу много чего интересного. Я же тут родился.
- Просто гуляешь? По городу, который может быть… опасен? – подхватив игру, спросил Маритон.
- Да. А чего мне боятся? Благо от Рейха есть какая-то польза в виде полиции. Структура, издавна призванная защищать тех, у кого власть, защищает самый наглый и жадный класс людей, обирающих простой народ. Обслуга режима.
«Что за юношеский максимализм?» - иронизирует в мыслях мужчина, смотря на ещё мальчика, который выказывает ярое недовольство пришедшей Империей. – «И что в нём говорит так? Нигилизм? Анархизм или обычная ненависть к любой власти?».
Маритон часто встречался с такими людьми в бытность свою ещё аккамулярием в Информакратии. Обычная пехота всех революций – молодёжь, чьи мозги хорошо обработаны и буквально запрограммированы на уничтожение любой системы, которая не потакает каждой прихоти молодого населения.
«Молодёжь – шестёрки бунтов всякого рода, и им позволяют иметь мизерную и эфемерную власть до тех пор, пока на игральный стол не взойдут люди более высокого ранга, которые и бросят пехоту революций на штыки» - подумал Маритон, всматриваясь на юношу. – «На убой».
- Что вы задумались? – уже пытаясь выдавить простоту, вопросил паренёк. – Вы, наверное, видите во мне какого-нибудь коллаборациониста? Так? Мятежник против системы… Может таковым я и являюсь, но всё же.
- Нет, что ты. Я просто думаю, как такое можно говорить в большом имперском городе, где тех, кого назвал обслугой режима как… довольно много.
- А я не боюсь их. Вот честно, - горделиво заявляет Гален. – Я хоть человек простой и интересы у меня простые, но мыслить не разучился. И я знаю, домыслил, что проклятой полиции до меня дела нет.
- Не боишься так говорить при них? – еле-еле усмехнулся Маритон. – Отловить могут, если рядом будут.
- Это ты прав… полицейские псы они такие…
- Откуда вообще такая ненависть к ним? Гален, ты вроде видишь, как тот самый режим, который ты ругаешь, восстанавливает город, – рука Маритона устремилась, указывая в сторону высоких возрождённых кварталов, переходя тут же на цветочные сады и показывая, какой порядок на улице. – Я, как человек простой, смотрю и вижу, что из кризиса Этронто поднимается к процветанию.
- Это всё, потому что у тебя мышление несвободное, - с толикой игривости и юношеского поучения горделиво заявляет Гален. – А рабское. Я же – либерал, и знаю, что свобода, истинная не требует процветания и сытости в желудках, её единственное требование – дозволение до всего. Свобода это когда всё можно.
- Тогда это получается беспредел.
- Свобода, ограниченная минимальным законом – вот что я имел в виду. Это раскрепощение воли и духа, вседозволенность плоти, когда устанавливается просвещение. Но именно оно и есть высшее выражение свободы, когда освобождённые от принуждения индивидуумы конкурируют меж собой, и в этой конкуренции рождается прогресс. Но без общинного, коммунального единства не может быть и развития общества. Поэтому только идеи либерального коммунизма имеют право быть и воплощаться. – Не боясь, вывалил юноша комок политических идей на Маритона.
«Всё свалил в кучу. Сбор революционного популистского мусора, которому бедный юноша придал ценность. Но такая последовательность мыслей. Такие идеи… тут точно поработал хороший наставник». – Маритон понял, что Гален – жертва чьих-то безумных и глупых воззрений на мир, но чьих? – «Бедный мальчик уверовал во всю либеральную и коммунистическую ересь. Не уж, то он истории не знает?»
- Так ты не сказал, почему не любишь полицию и Рейх.
- Почему же… ты же не местный так?
- Допустим.
- Ой, не допустим, а так и есть. Это видно по тебе и речь у тебя… пробиваются нотки с севера. И вон, какой глазище. Такие делают либо в Риме, либо в Техно-Конгломерате, – юнец тяжко выдохнул, прежде чем продолжить. – Ф-у-у-х, а ведь когда сюда пришла Империя, никто не радовался, не плясал, ибо мы понимали, что пришёл конец нашему равенству и истинной свободе.
- Так ты жил в коммунистической части города?
- Да, это так.
- Подожди, я слышал, что в истории было такое движение… далеко на востоке, как же они звались… большевики, вот. Я мутно помню историю того периода, знаю лишь, что они создали какой-то Союз и тоже провозглашали себя коммунистами. Так вы продолжатели их дела были?
- Нет, чур, тебя, - Гален показательно отряхнулся, словно на него упала пыль. – Они не являются истинными коммунистами, ибо говорили о власти государства, высокой морали и сдержанности потребностей. А истинные коммунисты отвергают всякое государство и мораль. Вот так вот. Так что ни бывшее северное Этронто, ни мы не имеем к большевикам прошлого никакого отношения. Понятно?
- Да. Понятно. Так какие идеи вы потеряли?
- Когда пришёл Рейх все порядки тут же поменялись. Та самая полиция побивала нас дубинками и отстреливала, если мы смели заявить о своей свободе или даже нравах. Они, лизоблюды режима, свинцом и дубинками уничтожили великую коммунистическую идею, – порывисто заявляет Гален. – И теперь у нас больше её.
- Идеи коммунизма?
- И не только. Знаешь, в шестнадцать лет моя сестрёнка стала служительницей дома равного удовлетворения, – как только парень это произнёс, лицо Маритона невольно перекосилось от
