Исай Давыдов - Я вернусь через тысячу лет. Книга 2
— Ещё бы! — отозвался я. — Прежде всего живого опыта здесь и не хватает!
— В середине двадцатого века, — начала Неяку, — московские романтики решили перевести весь народ ненцев на осёдлость. Хватит, мол, кочевать семьями по тундре, жить всю жизнь в чумах, в антисанитарии, детей растить необразованными… Ведь до чего порой доходило? На вертолётах носились по тундре — искали детей, чтобы определить в интернаты, заставить учиться… В общем, построили деревянные дома в приобских посёлках, стали свозить туда семьи оленеводов. Вот вам дом и школа, вот вам детский сад и магазин под боком!.. Не держите детей с женщинами в чуме, где минус двадцать, когда «на улице» минус пятьдесят… кочуйте без детей, только с олешками, и недалеко от дома!.. А дети пусть учатся!.. Так распланировали далёкие от тундры романтики…
Неяку вздохнула и сорвала с ближнего куста ворсистый листок, в «ложбинке» которого застыл неподвижный серый кокон какого-то насекомого, разглядела внимательно и опустила в прозрачный пакетик.
Мы миновали «утоптанное» племенем купов лесное пространство вокруг селения и упёрлись в почти сплошную стену леса. Две едва заметные охотничьи тропки врезались вглубь этой стены — на восток, к болоту, где можно пострелять водоплавающих птиц, и на северо-восток — к излучине Кривого ручья, где можно перейти его вброд и где я «добыл» косулю в ходе пристрелки карабина. Идти было легче на северо-восток, но комаров водилось больше на востоке, в болоте. И шеренгой по тропке не пойдёшь…
— Остановимся здесь, — предложил я. — Хочется дослушать Неяку. А потом уже врежемся в лес…
Натан согласился со мной, и помощница его продолжила:
— Бедные оленеводы, о которых позаботилась Москва, плохо понимали разницу между домом и чумом. Входили в дом, не замечали печь, считали её стенкой и разжигали посреди пола костёр. Немало домов сгорело! В том числе и дом моей пра-пра-прабабки. Звали её так же, как и меня в девичестве — Неяку Салиндер. Ничего из той реформы не вышло! Кочевать возле деревни долго нельзя — олешки быстро съедают вокруг весь ягель. И вообще, не человек ведёт оленей на новые пастбища, а сами олени выбирают путь. Порой — в сотни километров! Олень — животное полудикое. Он всего лишь терпит человека возле себя. В Москве этого не понимали, думали, что оленей пасут как коров. Уходить же в дальнюю тундру без жён оленеводы не хотели. А жёны не хотели надолго оставаться без мужей. Так реформа и разбилась о психологию… Когда я слышу, что урумту учат топить печи — вспоминаю своих предков. Может, дело тут не только в печах?
— А я вспоминаю своих, — тихо вставил Натан. — Тоже есть подходящее семейное предание… Но расскажу я его на каком-нибудь привале. А то проговорим тут весь день… Будет у нас привал, Сандро?
— Будет, — пообещал я. — Есть подходящий родничок. Всё равно хотел его вам показать…
Мы врубились в лес, и началась работа. Укладывая в прозрачные, чётко пронумерованные коробочки, пакетики и баночки различных насекомых, Натан и Неяку интересовались у Лу-у местными названиями комаров, мух, жуков, пауков, бабочек, гусениц и муравьёв. Делалось это стремительно, на магнитофон: номер — название, номер — название… Чувствовалась подготовка. Всё до мелочей было продумано заранее. И потому работа шла как по маслу. А Лу-у, надиктовывая на плёнку здешние названия, по-моему, стала воспринимать это почти как забавную игру. И постепенно сама начала ловить насекомых — ради того, чтобы назвать их.
Иногда Лу-у вскрикивала:
— Шаш!
И хватала за руку Натана или Неяку.
«Шаш» — смерть. Насекомое было ядовитым. В ход тут же шли резиновые перчатки. И слово «шаш» ложилось на магнитофонную ленту. Порою вместо него записывалось слово «кур» — болезнь.
Какая болезнь и почему — смерть, предстояло выяснить биологам. Но Лу-у предупреждала их «на бережку». И тем экономила время на исследования. Хотя вряд ли понимала это…
Отобедали мы «на природе», возле родничка, который обнаружил я недалеко от своего вертолёта. Лу-у сбегала в сторону реки и вернулась с кхетами. Видимо, знала все плодовые места возле селения. Неяку тут же пожелала посмотреть, как растёт кхет, и Лу-у увела её. Вернулись они без плодов, но очень довольные друг другом.
Натан за время их отсутствия успел рассказать, как ещё школьницей, на каникулах, Неяку избавила от мошки целый посёлок в Гыдоямской тундре. Чисто биологическими методами, безо всяких силовых полей… К сожалению, после её возвращения в Салехард та «дыра» в тундре затянулась, как затягиваются озоновые «дыры» в земной атмосфере… Но след её сказался на судьбе самой Неяку. Не попасть ей иначе в «Малахит» …
— Ты полагаешь, ей в этом повезло? — усомнился я.
— Она считает, что повезло, — спокойно ответил Натан. — Хоть и не все так считают. Это я знаю…
Не решился я спросить его, что думает он о своём собственном «везении». А он об этом не сказал. Но подумалось вдруг, что вообще никто из прилетевших на первых двух кораблях не называл при мне свой выбор ошибкой, не жалел о том, что прилетел сюда. Разговоры такие шли только среди тех, кто прилетел на нашем, третьем звездолёте.
Пойму ли я когда-нибудь, в чём тут дело?
Когда вернулись Лу-у и Неяку, я напомнил Натану о его «семейном предании».
— Хочешь намотать на ус? — Он усмехнулся.
— Всюду ищу: что бы намотать! — отозвался я. — С учителями психологии из «Малахита» отсюда не посоветуешься…
— Ну, ладно… — Натан кивнул. — Тоже моя пра-пра-прабабка видела… Похоже, была современницей Неечкиной… Отыскали в северной Сахаре далёкий затерянный в песках оазис, где полудикие люди говорили на чистейшем древнееврейском языке. Абсолютно неиспорченный тысячелетиями иврит!.. Израиль ещё только восстанавливался после двух тысячелетий небытия. Проблема языка была очень острой. Из разных стран стекались в Палестину люди, говорящие на разных языках и не знакомые со своим древним. А он уже стал государственным… И, понятно, люди, не знающие другого языка, кроме иврита, были почти на вес золота. Предложили обитателям затерянного оазиса перебраться в Израиль. Они согласились. Они считали себя потомками семьи, которая по каким-то забытым причинам откололась от народа, изгнанного со своей родины. И, если можно туда вернуться, то почему бы и нет? — Натан пожал плечами, развёл руки в стороны. — Посадили первых стариков в автобусы, привезли в ближний аэропорт, погрузили в «Боинг». А когда стюардесса объявила: «Мы пересекли границу Израиля», — старички быстренько разожгли в проходе самолёта костёр. Хорошо, стюардессы не растерялись — так же быстро загасили его огнетушителями… Потом старичков спросили: «Зачем костёр?» — «По заветам предков! — гордо ответили они. — Вернулся на родину — разожги костёр!» От одной из этих стюардесс и пошёл мой род… — Натан помолчал немного, как бы давая нам возможность переключиться на более серьёзный тон, и закончил: — Язык-то там был один, а вот психология… Я согласен с Неечкой: если мы не научимся учитывать психологию того племени, они такие костры нам разожгут!..
Вечером, перед прощаньем, уже в пойме Кривого ручья, освещённой красноватым закатом, я поинтересовался у Натана:
— Как удалось тебе столь точно выловить мои пробелы в снабжении? Ведь что ни возьми — всё у тебя в десятку!
— Так я давно об этой поездке думал, — охотно признался он. — Ещё до нашего телеразговора… Не хотелось повторяться. Прикидывал… В меру своего разумения… А когда ты поставил ловушки, я просто поинтересовался: что там уже есть? Хотя бы примерно… «Зачем примерно? — сказали мне. — Вот всё точно!» И подали список, дальше — просто…
«Значит, список был до… — заключил я. — Значит, всё-таки Женька!»
На прощанье Натан предупредил:
— Сегодня у нас был редкостно спокойный день. Как в раю! По своему опыту знаю: затишье — всегда перед бурей. Где она грянет, когда, какая? Никто не знает. Но мест без громоотводов у нас всего два — у тебя да у Марата. Не обманывайся передышкой! Она ненадолго.
Возле вертолёта мы снова обнялись с Натаном, а Неяку обняла и поцеловала Лу-у. Ответить ей поцелуем Лу-у не решилась. Она пока не знала, что целовать можно кого-то кроме меня. Она вообще этого раньше не умела и не понимала. Потихоньку я учил её этому увлекательному занятию. Но ещё предстояло объяснять, что поцеловать можно и свою подругу, и мою маму, к примеру… Повезу же я её когда-нибудь знакомить с мамой…
Мы неподвижно стояли на заросшем редкой травою песке поймы, пока бесшумный вертолёт не скрылся в быстро надвигающихся с востока фиолетовых сумерках. А потом Лу-у радостно стянула с себя сарафан, вынула из кустов свёрнутую сатиновую юбку с двумя английскими булавками, быстро обернула её вокруг талии и сказала:
— Пойдём в нашу хижину. Я соскучилась по тебе.
