Евгений Лукин - Сборник «Щелк!»
Он повернулся ко мне, перестав на секунду моргать.
А глаза-то ведь, как известно, зеркало души. Этой секунды мне вполне хватило, чтобы понять: Левушка врал. Не обида — другое мешало ему вернуться к людям.
Левушка, мраморный Левушка, Левушка-легенда, «каменный гость» боялся встречи с Татьяной!.. И, похоже, не только нс ней. Вот почему он так растерялся, увидев меня. Ясно же: стоит ему появиться на людях не в бронзе и не в граните, стоит ему произнести первую фразу, как все поймут, что никакой он, к черту, не монумент, а прежний Левушка, вечно теряющийся в спорах и робеющий перед женой.
— Лева, — твердо сказал я. — Давай честно. Тебя ищут не потому, что людям делать нечего. Ты нам нужен, Лева! Татьяне, ученым…
— Следователю, — мрачно подсказал он.
— Следователь вчера сравнил тебя с Колумбом.
— Оригинально… Это что же, общественное мнение?
— А ты, значит, уже выше общества? — задохнувшись от злости, спросил я. Робости моей как не бывало. — А для кого, позволь узнать, ты натыкал кругом все эти памятники? Не для общества? Кому ты доказываешь, что не ценили тебя, не разглядели? Кому?
— Себе! — огрызнулся он.
— Врешь, — спокойно сказал я. — Врешь нагло. Если в один прекрасный день люди перестанут замечать твои статуи, тебе конец!
Левушка молчал. Кажется, я попал в точку. Теперь нужно было развивать успех.
— Лева, — с наивозможнейшей теплотой в голосе начал я. — Прости меня, но все это — такое ребячество!.. Да поставь ты себе хоть тысячу монументов — все равно они будут недействительны! Да-да, недействительны! Монументы ни за что!.. И неужели эти вот самоделки… — Я повернулся к Левушке спиной и широким жестом обвел уставленную изваяниями улицу, — неужели они дороже тебе — пусть одного, но, черт возьми, настоящего памятника!.. За выдающееся открытие от благодарного человечества!
Левушка молчал, и я продолжал, не оборачиваясь:
— Ну хорошо. Допустим, ты в обиде на общество. Кто-то тебя не понял, кто-то оборвал, кто-то пренебрег тобой… Но мне-то, мне! Лучшему своему другу — мог бы, я думаю, рассказать, как ты это делаешь!..
Я обернулся. Передо мной стояла мраморная Левушкина статуя и показывала мне кукиш.
* * *— Черт бы драл этого дурака! — в сердцах сказал я, захлопнув за собой входную дверь.
— Ты о ком? — поинтересовалась из кухни жена, гремя посудой.
— Да о Недоногове, о ком же еще!..
Посуда перестала греметь.
— Знаешь что! — возмущенно сказала жена, появляясь на пороге. — Ты сначала сам добейся такого положения! Только ругаться и можешь!
Вот уж с этой стороны я удара никак не ожидал.
— Оля! — сказал я. — Оленька, опомнись, что с тобой! Какое положение? О каком положении ты говоришь?
— А такое! — отрубила она. — Сорок лет, а ты все мальчик на побегушках!
Нервы мои были расстроены, перед глазами еще маячил мраморный Левушкин кукиш, тем не менее я нашел в себе силы сдержаться.
— По-моему, речь идет о Недоногове, а не обо мне! Так какое у него положение? В бегах человек!
— Он-то в бегах, — возразила жена, — а Татьяне вчера профессор звонил. Член-корреспондент из Новосибирска.
— Да знаю я этого профессора, — не выдержав, перебил я. — Не раз с ним беседовал…
— Молчи уж — беседовал!.. И профессор интересовался, не собирается ли недоноговская Машка подавать заявление в Новосибирский университет. Ты понимаешь?
— Ах, во-от оно что… — сообразил я. — Значит, он думает, что это передается по наследству? Молодец профессор…
— Профессор-то молодец, а Мишка через три года школу кончит.
— Что тебе от меня надо? — прямо спросил я.
— Ничего мне от тебя не надо! Пей свое пиво, расписывай свои пульки… А где банка?
— Разбил.
— Наконец-то.
— О ч-черт! — Я уже не мог и не хотел сдерживаться. — Что ты мне тычешь в глаза своим Недоноговым! Какого положения он достиг?
— Не ори на меня! — закричала она. — Просто так человеку памятник не поставят!
— Оля! — в страхе сказал я. — Господь с тобой, кто ему что поставил? Он сам себе памятники ставит!
— Слушай, не будь наивным! — с невыносимым презрением проговорила моя Оленька.
Черт возьми, что она хотела этим сказать? Что великие люди сами отливают себе памятники? В переносном смысле, конечно, да, но… Не понимаю…
* * *Я расхаживаю по пустой квартире и никак не могу успокоиться. Нет, вряд ли следователь додумался до Колумба сам. Это его кто-то из ученых настроил…
Левушке не в чем меня упрекнуть. Я молчал о кирпичной статуе, пока он не сотворил при свидетелях вторую — ту, что сидит в отделе. Я выгораживал его перед капитаном и перед Татьяной. Я ни слова не сказал Моторыгину и вообще до сих пор скрываю, дурак, позорные обстоятельства, при которых Левушка овладел телепортацией.
Поймите, я не к тому, что Левушка — неблагодарная скотина (хотя, конечно, он скотина!), я просто не имею больше права молчать, пусть даже на меня потом повесят всех собак, обвинят в черной зависти и еще бог знает в чем…
Со двора через форточку доносятся возбужденные детские голоса. Это у них такая новая игра — бегают по двору, хлопают друг друга по спине и кричат: «Бах! Памятник!» И по правилам игры тот, кого хлопнули, должен немедленно замереть.
Хотим мы этого или не хотим, но Левушка сделался как бы маркой нашего города. Возникло нечто, отличающее нас от других городов.
Правда, по району ходит серия неприличных анекдотов о Льве Недоногове, а один раз я даже слышал, как его обругали «каменным дураком» и «истуканом», но это, поверьте, картины не меняет.
Взять, к примеру, мраморного Левушку, что сидит за столом у нас в отделе, — кто с него пыль стирает? Я спрашивал уборщицу — она к нему даже подойти боится. Значит, кто-то из наших. Кто?
Ах, как не хочется нам называть вещи своими именами! С цепи сорвался опасный обыватель, а мы благодушествуем, мы потакаем ему — ну еще бы! Ведь на нас, так сказать, ложится отсвет его славы!..
Розыск… А что розыск? Что с ним теперь вообще можно сделать? Даже если подстеречь, даже если надеть наручники, даже если он милостиво позволит себя препроводить — ну и что? Будет в кабинете следователя сидеть статуя в наручниках… Да и не осмелится никто применить наручники — ученые не позволят.
Я однажды прямо спросил капитана, как он рассчитывает изловить Левушку. И капитан показал мне график, из которого явствовало, что активность Левушки идет на убыль. Раньше он, видите ли, изготовлял в среднем четыре-пять статуй в день, а теперь — одну-две.
— Не век же ему забавляться, Павел Иванович, — сказал мне капитан. — Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придет в этот кабинет сам…
Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней встречи, я уже не надеюсь ни на что.
С какой стати Левушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому себе, что он значителен, что он — «не просто так»! И он будет громоздить нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберется уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учеными. Или со следователем. А если не наберется?
И главное: никто, никто не желает понять, насколько он опасен!
Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же, влетели городу в копеечку, и еще неизвестно, на какую сумму он угробил мрамора.
Я даже не о том, что Левушка рискует в один прекрасный день промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему полтуловища.
Лев Недоногов наносит обществу прежде всего моральный урон. Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава — тоже слава, и неважно, каким путем она достигнута?
На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!
Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на его убожество!..
Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую, отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у нее, я знаю, процарапано гвоздем неприличное слово…
…Плешивый, расплывшийся — ну куда ему в монументы!.. И фамилия-то самая водевильная — Недоногов!..
Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле — мое двойное полупрозрачное отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, не красивое, но, во всяком случае, значительное, запоминающееся…
И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот небывалый, невероятный шанс!.. Почему он? Почему именно он?
