Сюзен Коллинз - И вспыхнет пламя
Хеймитч умолкает, чтобы дать мне усвоить услышанное. Или чтобы самому перевести дух.
Это ужасно. Снова, как и в Голодных играх, меня превратили в пешку. Сделали частью хитрого замысла, использовали без моего согласия, даже не предупредив. На арене, по крайней мере, мне было известно, что мной играют.
Наши так называемые товарищи оказались чрезвычайно скрытными личностями.
– И вы ничего не сказали, – Мой голос звучит так же сипло, как и у Финника.
– Ни тебе, ни Питу. Это было слишком рискованно, – поясняет Плутарх. – Я и так беспокоился, что ты кому-нибудь проговоришься во время Игры о моей выходке... – Он опять достает золотые часы и обводит циферблат большим пальцем, на миг вызвав к жизни картинку с пересмешницей. – Разумеется, тогда я просто хотел тебе намекнуть на устройство арены. Как будущему ментору. Думал постепенно завоевать доверие. Я и не подозревал, что ты превратишься в трибута.
– Мне до сих пор непонятно, почему нас с Питом не посвятили в замысел, – возмущаюсь я.
– После взрыва силового поля вы стали бы первой мишенью, – отвечает Хеймитч. – В подобных случаях, чем меньше знаешь, тем лучше.
– Первой мишенью? Это еще почему?
– По той же причине, почему игроки согласились пожертвовать жизнью ради вашего спасения, – говорит Финник.
– Джоанна пыталась меня убить, – возражаю я.
– Нет, она отключила тебя, чтобы извлечь из руки следящее устройство, – поясняет Хеймитч. – А потом увела подальше Брута и Энорабию.
– Что?– Голова и так трещит по швам, а они еще ходят вокруг да около! – Не понимаю, о чем вы...
– Мы обязаны были тебя спасти, Китнисс, потому что ты – пересмешница, – отвечает Плутарх. – Пока ты жива, живо и дело революции.
Птица, брошка, песня, ягоды, часы, крекер, вспыхнувшее платье. Я – пересмешница.
Уцелевшая вопреки планам Капитолия. Символ восстания.
Еще в лесу, во время встречи с беженками Бонни и Твилл, мне в голову закралось такое подозрение. Но я не представляла себе настоящих масштабов своего влияния. Впрочем, и не должна была представлять. Хеймитч столько глумился над моими планами побега и собственного восстания, даже над слабой надеждой на существование Дистрикта номер тринадцать. Если он, притворяясь насмешливым пропойцей, мог так долго и так убедительно врать на подобные темы, то что еще было бессовестной ложью? Знаю что.
– Пит, – шепчу я с упавшим сердцем.
– О нем заботились ради тебя, – кивает ментор. – Погибни он, ты отказалась бы от любых союзов. Нельзя же было оставить тебя совсем без защиты.
Будничный тон, невозмутимое выражение лица. Хотя нет, лицо слегка посерело.
– Где он? – рассерженно шиплю я.
– Пита забрали в столицу вместе с Джоанной и Энорабией, – произносит Хеймитч.
И смутившись, отводит глаза.
Теоретически оружие у меня отобрали. Однако не стоит недооценивать вред, который могут нанести человеческие ногти, особенно если застать жертву врасплох. Бросившись через стол, я впиваюсь Хеймитчу прямо в лицо и расцарапываю его до крови, зацепив один глаз. Мы оба кричим друг на друга, плюемся бранью и обвинениями. Финник с трудом оттаскивает меня. Знаю ментор готов разорвать меня на куски, но нельзя, ведь я – пересмешница. Да, пересмешница, которая и сама не желает жить.
Кто-то приходит на помощь Финнику, и вот я опять лежу на столе. Тело обездвижено, запястья крепко прикручены. В ярости снова и снова бью затылком об изголовье. В руку грубо втыкают иглу. Сердце пронзает такая боль, что я прекращаю бороться и только реву, словно умирающий зверь, пока совсем не срываю голос.
Лекарство не усыпляет, а лишь усмиряет. Боль никуда не уходит; она только притупляется, как бы смазывается, и долго – наверное, целую вечность – не выпускает меня из своих когтей. Кто-то меняет трубочки. Со мной говорят успокаивающими, сочувственными голосами, однако слова скользят мимо. Все мои мысли – о Пите. Где-то там он лежит на похожем столе, и кто-то пытается выудить сведения, которых у него никогда не было.
– Китнисс... Китнисс, прости. – Голос Финника, лежащего на соседней кровати, ухитряется проникнуть в мое сознание – вероятно, из-за того, что мы одинаково страдаем. – Я хотел вернуться за ним и Джоанной, но не мог пошевелиться.
Ответа не будет. Благие намерения Одэйра интересуют меня меньше всего.
– Из них двоих Джоанне придется намного хуже. Пит ничего не знает, и они очень скоро в этом удостоверятся. Убивать его тоже нельзя: вдруг получится использовать против тебя...
– В качестве приманки? – подхватываю я, глядя в потолок. – Как Энни – против тебя, да, Финник?
Слышатся приглушенные рыдания, но мне плевать. Эту дурочку, наверное, даже не станут допрашивать. Она ускользнула от окружающих в прошлое, в свои Голодные игры. И, может статься, я скоро ее догоню. Пожалуй, я тоже схожу с ума, просто им не хватает духу сказать об этом в лицо. Да, мой рассудок определенно на грани...
– Как бы я хотел, чтобы она умерла, – произносит Финник. – Она, и другие, и мы тоже. Это лучший выход.
Что тут ответишь? Не мне с ним спорить. Давно ли сама бродила по планолету со шприцем в руке, собираясь прикончить Пита. Неужели я в самом деле искренне желаю ему смерти? Нет, больше всего мне хочется... хочется возвратить его. Но это уже невозможно. Даже если мятежники свергнут правительство Капитолия, президент Сноу наверняка позаботится о том, чтобы напоследок пленнику перерезали горло. Нет. Пита не вызволить, не вернуть. Может, смерть – и впрямь лучший выход.
Да, но поймет ли он – или продолжит бороться? Сил у него достаточно, да и язык хорошо подвешен. Догадается ли мой бывший напарник, что для него еще есть надежда? А если догадается – воспользуется ли? Он ведь не рассчитывал на такой поворот событий. На деле, Пит уже мысленно готовился к неминуемой гибели. Возможно, узнав, что меня спасли, он еще и обрадуется. Решит, будто выполнил свою миссию.
Ненавижу его. Кажется, даже больше, чем Хеймитча.
Через какое-то время я сдаюсь. Перестаю разговаривать, отвечать на вопросы, отказываюсь от воды и пищи. Пусть колют мне в вены все, что им заблагорассудится, – этого мало, чтобы поддерживать на плаву человека, утратившего волю к жизни. Кстати, любопытная мысль: когда я умру, Пита могут наконец оставить в покое. Хотя бы в качестве безгласого прислужника будущим трибутам Двенадцатого дистрикта. А там, со временем, можно будет подумать и о побеге. Получается, моя смерть еще могла бы его спасти.
Впрочем, неважно. Достаточно и того, чтобы умереть назло. Прежде всего, назло Хеймитчу ведь именно он превратил и меня, и Пита в марионеток. А я-то ему доверяла. Сама отдала в руки то, что было мне дорого... Предатель.
«Вот почему тебя и не допускают к серьезным планам», – сказал он.
Верно. Кто же в здравом уме свяжется с девушкой, не способной увидеть разницу между врагом и другом?
Бесконечно подходят люди, чтобы поговорить, но для меня теперь их голоса – точно стрекот насекомых из джунглей. Бессмысленные, отдаленные звуки. Опасные, только если к ним подойти слишком близко. Стоит мне различить хоть слово, как я начинаю стонать и требовать успокоительного, потом уже все безразлично.
И вот однажды, открыв глаза, я вижу перед собой человека, от которого не могу отгородиться. Того, кто не намерен ни заискивать, ни объясняться, ни умолять меня перемениться. Ему одному известно, как я устроена.
– Гейл, – шепчу я.
– Привет, Кискисс. – Он подается вперед и убирает прядку волос, упавшую мне на глаза.
Половину лица у него покрывает свежий ожог, одна рука покоится в перевязи, а под шахтерской робой белеют бинты. Что произошло? Откуда Гейл вообще здесь взялся? Похоже, дома стряслось что-то ужасное.
Не то чтобы я позабыла о Пите – скорее, вспомнила остальных близких мне людей. Стоило бросить взгляд на Гейла, и они ворвались в мою действительность, настойчиво требуя внимания.
– Прим? – выдыхаю я.
– Жива. И твоя мама тоже. Я их вовремя вытащил.
– Значит, они уже не в Двенадцатом дистрикте?
– После Голодных игр появились планолеты. Сыпали зажигательными бомбами. – Гейл запинается. – Ну, ты же помнишь, что случилось с Котлом.
Помню. Я видела пожар. Старый склад был пропитан угольной пылью. Как и весь дистрикт. Представляю себе дождь из зажигательных бомб над Шлаком, и внутри поднимается новая волна ужаса.
– Они уже не в Двенадцатом дистрикте? – повторяю я.
Как будто слова могут защитить от правды.
– Китнисс, – ласково произносит Гейл.
Точно таким же голосом он обращается к раненому животному, прежде чем нанести смертельный удар. Безотчетно прикрываюсь рукой, но собеседник перехватывает и крепко сжимает запястье.
– Не надо, – шепчу я.
Однако Гейл не из тех, кто стал бы хранить от меня секреты.