Наталья Игнатова - Змееборец
Почти самозащита.
Хм. Почти. Да.
Найти место, с которого видно было бы весь лагерь, получилось не сразу. А то, что нашлось, было достаточно далеко, чтобы счесть его наблюдательным пунктом мог разве что Серпенте Квирилльский, научившийся в морских походах далеко смотреть и хорошо видеть. Он как мог удобно устроился между веток на верхушке высокого дуба, ругнулся по поводу обрушившихся с листьев водопадов, и стал ждать.
Краджес говорил, что сегодня должен явиться некий Капитан, что ж, мастер Серпенте собирался посмотреть на того Капитана, посмотреть, а, может, и побеседовать, если сразу убить не придется.
Две личины
Лейтенант Краджес лежал, там, где оставил его бешеный купец – посреди лагеря, недалеко от навеса над кухней. Двое других парней были связаны и заперты в одной из землянок. Серпенте перед тем, как уйти, перевязал Краджеса, а напоследок больно ткнул пальцами куда-то под челюсть, так что ныло до сих пор. Что уж это было такое, Краджес не знал, только язык его теперь не слушался. А еще не слушались ноги. И последнее было гораздо хуже. Потому что Капитан ведь придет, и лучше бы встретить его подальше от лагеря. Серпенте не ушел далеко, затаился где-то, это наверняка. Он сидит и ждет Капитана. Бес безрогий, сволочь хитрая, упырина прожорливая…
Краджес бы сейчас одну ногу отдал, лишь бы на другой как-нибудь до своей землянки добраться и сигнал тревоги послать. Он пробовал ползти, опираясь на руки, но от боли в раненом плече потерял сознание, не продвинувшись и на ладонь. Плохи были его дела, ох плохи. Оно понятно, что Капитан, когда увидит, что с лагерем сделалось, и сам встревожится дальше некуда. Но не оставит же он своего лейтенанта посреди леса помирать. Стоило бы оставить, однако Капитан-то ведать не ведает о том, как Краджес нынче ночью сплоховал, как сдал его вражине десятиградской. Значит, не бросит. Значит, сунется как раз под выстрел, или что ему Серпенте заготовил? Уж, наверное, не торжественную встречу под фанфары.
От отчаяния он снова попробовал ползти. И снова взвыл от боли, а перед глазами замелькали черные мушки. Когда Краджес пришел в себя, он увидел Капитана, тот был уже шагах в десяти, и, поймав взгляд лейтенанта, поднес палец к губам.
Ну, все верно, если Серпенте и следит откуда-то, он не сразу сможет разглядеть Капитана, в лесной-то форме, которую от листьев на земле не отличишь. Однако не век же Капитан прятаться будет – если он Краджесу помочь хочет, высунуться все равно придется.
Так и вышло. С минуту Капитан лежал, выжидая, не двигаясь, может, даже и не дыша, с него станется, так что Краджес, моргнув, не сразу сумел снова его увидеть. А потом вдруг упали стол и навес. Просто упали. Навес – в одну сторону, стол – в другую. Повалился на бок, будто ветром его перевернуло. Но это ж какой нужен ветер, чтобы свалить такую дуру, сколоченную из толстых досок и поставленную на цельные дубовые обрубки?! Капитан взвился с земли, как ошпаренная кошка. Одним рывком взвалил Краджеса на спину и вместе с ним метнулся в укрытие между столешницей и навесом, уронил лейтенанта на землю и снова замер, прислушиваясь.
И Краджес замер, хотя сначала от боли чуть не заорал.
– Что тут произошло? – еле слышно спросил Капитан.
– Ы-ы-ы… – шепотом ответил Краджес, ткнул здоровой рукой себе в рот и скривился.
– Сколько их было?
Краджес показал палец.
– Один? – не поверил Капитан.
Никто бы на его месте не поверил, это понятно.
– Еще выжившие есть?
Краджес замычал, и снова показал на пальцах, мол, есть, еще двое.
– Ладно, – Капитан осмотрел перевязанную Серпенте рану, – будь здесь. Когда ноги отходить начнут, мурашки забегают, все равно не высовывайся. Я сейчас…
– Лайе’н хайнтальх, шенгх.[3]
Голос послышался довольно близко, шагов, может быть, с двадцати. Краджес узнал его и всем телом дернулся в поисках хоть какого-нибудь оружия. А Капитан… стал белым, так побледнел, как будто испугался, как будто вьяви увидел беса.
– Лайе’н… – насмешливо продолжил Серпенте, подходить ближе он не спешил, – оре одо альген![4]
– Таэ митх?[5] – хрипло спросил Капитан. В ладонь его, как будто сам собой скользнул откуда-то метательный нож.
Он понимал язык, на котором говорил Серпенте? Ляд его возьми, да он на этом языке отвечал!
Со стороны купца послышался тихий смешок. И у Краджеса разом пересохло во рту: этот смешок был женским. Он донесся с того же места, где стоял Серпенте, купец был там один – за это лейтенант, умеющий стрелять на слух в полной темноте, мог поручиться головой – и все же, голос, ответивший его Капитану был женским. Бархатный, низкий… чувственный. Да, хотя, на ум Краджесу пришло другое, куда более грубое слово.
– Тасс’аллет, шенгх. Несс х’грофт альге, элэ гратте сэе,[6] – произнесла женщина.
Кажется, она вновь готова была рассмеяться, но Капитан рванулся туда, к ней, и вместо смешка Краджес услышал сдавленный всхлип. Он выдохнул, закрывая глаза. Кем бы ни была… эта… с ней все было кончено. Хвала богам!
Миг спустя он чуть не подскочил на месте, если бы тело слушалось, наверняка своротил бы тяжелый стол. Потому что голоса заговорили одновременно, перебивая друг друга, женский, мужской, они сплетались, сталкивались, запутывались и расплетались вновь. Как, язви их, музыка, как рык и шипение брачующихся диких кошек. Подвывая от бессилия, Краджес исхитрился чуть-чуть передвинуться к краю столешницы, вытянув шею, он заглянул за доски и увидел.
Их двоих: Капитана и женщину. Женщину в одежде Серпенте, женщину с черными волосами, в которых запутались листья и жухлая трава, с пристегнутым к поясу мечом, замотанным вместо ножен в какую-то тряпку, с браслетом-змеей, соскользнувшим с предплечья и болтающимся сейчас на запястье, как настоящая, живая змея. И эту невесть откуда взявшуюся женщину Капитан кружил на руках, прижав к себе так, как будто она могла исчезнуть. Краджес бы многое дал за то, чтоб она и впрямь исчезла, только хрен там, исчезать она не собиралась, а наоборот, сама вцепилась Капитану в плечи, обхватила ногами за пояс, повисла, как клещ на собаке – захочешь, не оторвешь.
У нее были ноги, да-да. Ноги, которые видно снизу доверху. Баба в штанах, видано ли такое?!
А Капитану, похоже, все равно, в чем она, ему что штаны, что юбка… не до того. Кружат по поляне, и рычат, и шипят, и как будто поют что-то. Чудной язык. И нехороший. Что нехороший, это Краджес всем нутром чуял, вот только так загляделся на невиданное ранее диво: штаны на бабе, что не только к нутру не прислушался, а даже и обещанные Капитаном мурашки в ногах пропустил.
У него, у Капитана, узор на сабельных ножнах был точь-в-точь такой, как рисунок на шкуре деревянной змеи. Точь-в-точь, будто одной рукой сделанный…
* * *Снова смутные вихри огня в глубине этих глаз —И покой растворился в крови нескончаемых ран.Я пытаюсь дозваться сквозь ночи холодный алмаз,Но в ответ только ветер и снег, только лед и туман.
– Эфа… боги мои…
– Ты… живой! Я не…
– Я не могу поверить…
– Я не знала…
– Я не знал…
– Тарсграе… Йорик!
– Великая Тьма…
Они говорили, перебивая друг друга, и слова звучали бессмысленным бредом, но что они значат, слова? Бессмыслица! Звуки зароллаша, родной, почти забытый голос, знакомый запах, эмоциональный взрыв, предельная концентрация чувств…
Счастье!
Что в твоих волосах для меня затерялось, ответь?Что в глазах твоих? Верно, не слезы, а мягкая ртуть.Рвутся пальцы на струнах гитары, но что же мне петь,Если снова над бездной веков пересекся наш путь?
– Мы так и будем… – смех такой, как будто он прорывается сквозь непрошеные слезы, но слез нет. Плакать – забытое искусство. – Мы так и будем с тобой?… Хоронить тебя, и снова видеть живым – это что, такое правило?
– Девочка моя, девочка… родная моя, любимая моя, боги…
Лицо чужое, но глаза – желтые, тигриные, яркие – это его глаза. Пусть сейчас они полны ошеломленным безумием, все равно – это его глаза на незнакомом, человеческом лице.
И повторять про себя, как самую главную молитву: Йорик, Йорик, Йорик… Твердить его имя, не отпускать его, не разжимать рук, пока не поверишь, наконец, что все по-настоящему. Что это правда, это он, здесь, живой.
– Я укушу тебя, – пробормотала она ему в шею, – я тебя сейчас укушу.
– Зачем?
– Не знаю.
Я хотел бы сложить для тебя благородную песнь,Я бы сплел кружева из тончайших мелодий и слов —Пыль серебряных зим и янтарное марево весен,И сапфир летних гроз, и хрустальные блики цветов.
– Не надо, – выдохнул он, и сел на землю, по-прежнему прижимая ее к себе. – Не надо кусаться… Эфа. Или Тресса?
