Петр Воробьев - Разбой
Чтобы голова перестала кружиться, Сигурвейг опустила взгляд долу, оглядев жалкую кучку пожитков, сложенную у вытесанного из незнакомого темного дерева поребрика, отделявшего настил по краям пирса от мостовой посередине – обшитый шкурой ларь с колёсиками и ручкой, парусинный заплечный мешок, укрепленный лахтачьей кожей, да неподъёмная скатка из ушкуевой шкуры. В скатку были завёрнуты фотографии трёх поколений и древняя семейная сага на тюленевом велене[47], а ушкуя добыл На́рфи за три года до того, как родилась Ирса. Вспомнив Нарфи, Сигурвейг начала плакать, едва успев сама собой возмутиться перед наплывом слёз: когда ж это кончится, как будто кран в голове открывается! Как в насмешку, вдоль поребрика шла бронзовая решётка для стока воды. Вдове показалось, что из темноты под решёткой кто-то на нее смотрит – то ли крыса, то ли просто наваждение меланхолии. Не замечая внезапной печали матери, Ирса, сидевшая на ларе, продолжала читать вслух из только что ей добытой тетрады-путеводителя:
– Многие говорят, что гейто́ния Экво́ли названа так… Матушка, что такое «гейтония»?
Стараясь, чтоб голос не дрогнул (зачем еще сиротку огорчать?), Сигурвейг объяснила:
– Это часть города, как в Йа́рсветсфьорде были концы. Рыбачий или Плотницкий. У каждого конца свой тинг.
Болтая ногами, Ирса внедрилась еще глубже в строение сложносочинённого предложения, написанного вроде и не по-этлавагрски, но узнаваемо по-этлавагрски витиеватого:
– Гейтония Экволи названа так в честь предместья Ологи́та, называвшегося Айкаву́льф, откуда в законоговорительство Вальми́ры, дочери Добру́ты, переправились многие поселенцы…
Упоминание стародавней законоговорительницы все-таки свидетельствовало, что путеводитель был не просто переведен слово в слово на танско-венедский, а подправлен с прицелом на любопытного посетителя из-за моря. Немудрено – для полутора поколений северян, выросших уже после Кальмотова разорения, этлавагрская колония на западном материке успела стать облюбованным местом для путешествий. Во-первых, ветра благоприятствовали движению аэронаосов – сначала на запад за Лейган, потом на юг, а обратно – на восток, и вдоль берегов Синей Земли. Во-вторых, сподручно, кому посреди зимы захотелось лета (или наоборот). В-третьих, с языком больших затруднений нет, потому что каждый второй автохтон говорит на сносном (хоть и странном) танско-венедском. Наконец, хоть земля и чудная, а все ж закон Северного торгового союза и её защищал.
– Предместье это в свой черед было прозвано в память о пастушонке, что кричал «Волки!», когда волков поблизости не было, а когда волки и впрямь заявились, выйдя из Хайлибаргского леса, никто не пришёл лгунишке на помощь, и волею провидения он был покаран за ложь.
Сигурвейг вынула из-за кружевного отворота рукава платок, вытереть глаза и нос, одновременно делая мысленные заметки, что чистых платков осталось всего два, одно платье для Ирсы, отворот надо крахмалить, а белый киртиль вообще вряд ли отстирается.
– А вот кому малиновой воды? – почти в ухо вдове завопил мальчишка, на вид едва на год-два старше Ирсы. – Всего за восьмушку!
Короткая, выше украшенных свежими ссадинами голых колен, шерстяная туника мальчишки, как с некоторым упрёком заметила Сигурвейг, была не только в нескольких местах заштопана, но и заметно несвежа – и на вид, и на запах, в коем малина хоть и присутствовала, но обоняние поражала отнюдь не она. За плечами торговца водой на кожаных лямках висел оплетённый пеньковой сетью здоровенный стеклянный пузырь, на две трети наполненный мутноватой жидкостью. От пузыря шла вперёд, через тощее плечо, трубка, заканчивавшаяся когда-то посеребренным вентилем. В левой руке, мальчишка держал оловянную чару, на всякий случай прикованную цепочкой к кольцу, вшитому в одну из лямок.
В синих глазах Ирсы зажглось любопытство.
– Дуй отсюда! – мальчишку оттеснил принарядившийся по случаю высадки на берег в чагравую[48] тре́йю[49] с пуговицами в два ряда Скапи, недвусмысленно сопровождая предложение подзатыльником.
Сигурвейг невольно позавидовала коку – его трейю хоть в морской воде стирай, на вид всё ничего, а вот киртиль теперь даже с хлоркой до исходного состояния не отбелить.
– За что ты его так? – провожая взглядом улепетывавшего, с трудом сохраняя под бременем пузыря равновесие, водоторговца, осведомился другой ватажник, с въевшейся в кожу копотью, лопатообразными руками с черными ногтями, и спиной, сгорбленной массой мышц.
Сигурвейг попыталась вспомнить, как звали спутника Скапи – Эгри или Фунси́льд. Нет, Эгри тоже кочегар, но не такой старый и попрямее, стало быть…
– Восьмушка серебра за чарку воды? Это ж разбой! – вознегодовал в ответ Фунсильду кок. – Обратно, на соседнем пирсе такой же тролльчонок малиной торгует, – Скапи состроил рожу и временно повысил голос до визга, передразнивая. – «Свежевымытой»! А этот нам, поди, впаривает, в чем тот ее мыл! Мало, что цены – полное разорение, за ски́ппунд[50] квёлых портока́ли[51] – полтора ски́ллинга[52], про гигиену у них тут я…
– Тише ты, лимена́рх[53] со стражей вот-вот пожалует, – вмиг уняла товарища Дарвода.
Сигурвейг посмотрела на знахарку со смесью уважения и неодобрения – смела, дело своё знает, но мнит из себя невесть что, а мужи, кому впору бы лучше ведать, ей только потакают. Ирсе плохой пример.
К причалу, где стоял «Фрелси три дюжины пять», и впрямь с шипением, стрёкотом и стуком катились по брусчатке три хрупкого вида сооружения, каждое наподобие огромного колёсного обода, в котором вместо спиц как-то помещались ездоки в седлах и на подножках, вместе с хитросплетениями изрыгавших пар трубок, вращавшимися шестернями, и дёргавшимися взад-вперёд рычагами.
– Эндоци́клы, добрая работа, – кивнул в сторону шума Самбор-лётчик, только что спустившийся с палубы «Фрелси…» по подвесной лестнице с деревянными балясинами, висевшей рядом с серым и слегка неровным, как скала, бортом.
Венед опустил на настил длинный кожаный мешок с лямками и положил рядом какую-то кладь поуже. На его широкие плечи был нарочито небрежно наброшен темно-красный ку́нтыш[54] с рукавами, перевязанными за спиной шнуром с вплетенными золотыми нитями, стан ладно перехватывал широкий пояс из серебрегло́ва[55]. В школьной библиотеке Скагафьорда хранилась в числе прочих весьма занимательная книга, изданная еще в законоговорительство Старми́ра Мудрого, «Наряды народов земного круга», на одной из страниц которой красовался поморянин в почти такой же справе. К шитому серебром поясу того молодца, правда, был привешен добрый меч у левого бока, а не прятавшееся рукоятью вниз справа и чуть позади под кунтышом механическое сручье, более похожее на принадлежность строителя, чем на оружие. Вдобавок книжный поморянин держал под локоток поморянку в мухояровой юбке с подолом вровень с голенищами сафьяновых сапожек, в шелковой сорочке с вышивкой, и в отороченной мехом и зашнурованной так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, аксамитовой безрукавочке поверх сорочки. Взгляд Сигурвейг скользнул к висевшей на груди Самбора на цепочке сфере из альвского серебра размером с дергачиное яичко – если её открыть (как владелец делал если не ежечасно, то уж точно каждый день), над одной из половинок в воздухе возникала голограмма большеглазой и длинноносенькой девы. Надо было надеяться, что Самборовой ладе все-таки не приходилось ходить в уборах, шитых по образцам, пусть и миленьким, но вековой с чем-то давности.
За Самбором по той же лестнице, опасно заскрипевшей, на причал сошёл Гостислав, сын Чено́вы, а за тем вслед – и сам Анси Золотое Сердце, во всегдашнем овчинном кожушке поверх полосатой фуфайки. Оба ступали по камням не совсем уверенно, слегка вразвалку.
Эндоциклы, как, если верить лётчику, назывались средства передвижения жителей Калопневмы, замедлились, не доезжая с полторы дюжины шагов до скопления беженцев и ватажников рядом с «Фрелси…». От машин дохнуло паром, смазкой, и мёртвой водой. Не дожидаясь полной остановки огромных колёс, с подножек каждого эндоцикла спрыгнули по паре воинов, побежали рядом, а потом, держась за какие-то трубки, перешли с бега на шаг, помогая несуразным сооружениям остановиться, не теряя равновесия. Ирса, бережно отложив путеводитель – уважение к печатному слову у нее было почти врожденным, – внимательно наблюдала за происходившим.
Поддерживаемый за локоть одним из стражников, со второго седла самого большого колеса ступил на камни пирса старец с непривычно голым лицом, в бархатном плаще, прикрывавшем левое плечо, поверх расшитой геометрическим узором туники. Если верить тем же «Нарядам народов земного круга», плащ назывался «гима́тий».
