Юрий Брайдер - Особый отдел и тринадцатый опыт
Где-то в четвёртом часу утра Цимбаларь всё-таки задремал.
Во сне он стал таким же маленьким, как Ваня, и за это почему-то был произведён в генералы. Всё бы ничего, но командовать ему пришлось великанами, ленивыми и нерадивыми, так и норовившими увильнуть от службы. Доставалось им за это, конечно, по полной программе, а поскольку сон был фантастическим, такими же являлись и наказания. Великанов секли якорными цепями, травили дикими зверями, подвешивали на башенных кранах за мужское достоинство.
И вот однажды, сговорившись, они решили затоптать сурового и придирчивого генерала-лилипута. Тем более что и случай представился подходящий: строевой смотр на армейском плацу, где достать ненавистного карлика было проще простого. И вот во время заключительного марша над Цимбаларем навис вдруг огромный, застилающий всё небо сапог… Чем эта драма закончилась, он так и не узнал — со стороны Кондакова последовал резкий толчок в плечо:
— Смотри, смотри! Уходят! Не дай бог, беда случилась…
Окно комнатушки, которую занимал Желваков, было распахнуто настежь. Из него поочередно выскочили двое — по виду те самые, кто незадолго до полуночи явился сюда с водкой, — и, пригибаясь, побежали в сторону Запорожской улицы, которая выводила к саду «Спартак» и к Неве.
Ещё не продрав глаз, Цимбаларь выпалил:
— Давай, Пётр Фомич, за ними, а я в дом… Только не упусти гадов.
По сравнению с улицей в комнате было темно, и Цимбаларь не сразу разглядел Желвакова, стоявшего в углу возле печки.
Впрочем, ему это только показалось — на самом деле несостоявшийся миллионер, одетый лишь в пёстрые сатиновые трусы, висел в петле, свободный конец которой был привязан к печной вьюшке. Большие пальцы его ступней, вытянутых, как у танцовщика, вздумавшего встать на пуанты, не доставали до пола каких-нибудь трёх-четырёх сантиметров. Рядом валялась толстая книга, прежде служившая висельнику опорой.
Прочная капроновая веревка не поддавалась ножу, и пришлось целиком выдирать вьюшку.
Подхватив безжизненное тело, Цимбаларь уложил его прямо на пол и, не опасаясь убийц, которые были уже далече, включил свет.
В комнате царил относительный порядок, и только печка была перепачкана кровью. В другом углу находился тайник, о чём свидетельствовали снятые половицы и разбросанные рядом бумаги.
Дыхание Желвакова не прослушивалось, однако сердце билось, вернее, отсчитывало последние удары. У него отсутствовало правое ухо, а на шее не осталось живого места, но умирал Желваков от какой-то совсем другой причины, что подтверждала и кровь, пузырившаяся на губах.
Цимбаларь перевернул его на бок и под левой лопаткой увидел свежую колотую рану, извергавшую кровавые пузыри при каждом сокращении сердца.
Картина преступления окончательно прояснилась. Некоторое время Желвакова допрашивали, поставив в такую позу, что он мог только еле слышно хрипеть, балансируя на кончиках пальцев. Хотя это и звучало дурным каламбуром, но язык ему развязала ампутация уха. Выведав все интересующие их сведения, преступники пырнули Желвакова ножом и оставили болтаться на печной вьюшке.
Под рукой у Цимбаларя не имелось никаких медикаментов, даже нашатыря, а фляжку с водкой, которая очень бы пригодилась сейчас, он опорожнил во время прогулок вокруг барака. Тем не менее за жизнь Желвакова надо было бороться — не ради самой жизни, пропащей и никудышной, а для того, чтобы задать напоследок несколько весьма актуальных вопросов.
Утерев окровавленные губы Желвакова рукавом, Цимбаларь принялся делать ему искусственное дыхание по системе «рот в рот», раз за разом как бы целуя человека, к которому по законам преступного мира, кое в чём признаваемым и операми, даже прикоснуться было зазорно.
Драгоценное время утекало быстрее, чем вода из решета. Губы и язык Цимбаларя уже саднило, словно бы он облизал все асфальтовые дорожки в соседнем сквере, а в глазах темнело, как у висельника. Когда сил и терпения осталось максимум на пару выдохов, Желваков глухо застонал, закашлял и открыл глаза, жизнь в которых почти уже и не теплилась.
Воспрянувший духом Цимбаларь заорал ему в уцелевшее ухо:
— Я спасу тебя! Только скажи, кто прислал этих людей?
Губы умирающего разомкнулись и издали какой-то булькающий звук, но уловить его смысл было невозможно.
— Громче! — потребовал Цимбаларь. — Ты сказал им про чемодан?
— Да, — давясь легочной кровью, прошептал Желваков.
Последний вопрос был самым важным, конечно, при условии, что на него существовал вразумительный ответ.
— Кто устроил взрывы?
— Фи-ли-и-п-п… — Судя по всему, на большее Желваков был уже не способен.
Тело его резко изогнулось дугой, столь же резко вытянулось в струнку, и на этом агония, столь же короткая, как и сама жизнь, закончилась.
Цимбаларь не знал, следует ли закрывать глаза человеку, не совершившему на своем веку ни одного доброго поступка, но в конце концов решил, что сам факт мученической смерти естественным образом списал все земные грехи. Неловко перекрестившись, он приступил к этому богоугодному делу, однако и здесь сразу не заладилось — если правое веко закрылось покорно, то левое никак не поддавалось. Пришлось положить сверху полновесный металлический рубль.
Как ни странно, благодаря этому мертвец сразу приобрёл некоторое благообразие — ведь недаром говорят, что монокли красят даже подлецов.
Кондаков вернулся минут через сорок, и на него было жалко смотреть. Легендарный афинский воин, доставивший в родной город весть о победе на Марафонском поле, и то, наверное, выглядел получше.
Оказалось, что он бежал за преступниками до самого Обуховского проспекта, а потом и до автобусного кольца на Рабфаковской улице, где те сели в голубую «Тойоту» с замазанными грязью номерами.
Несмотря на все старания, Кондаков не сумел найти ни такси, ни частника, ни попутный грузовик, хотя для последних уже наступила пора развозить по магазинам скоропортящиеся продукты.
Цимбаларь как мог успокаивал расстроенного старика:
— Да не убивайся ты… Мы вообще эту погоню сдуру затеяли. Сегодня оба твои субчика будут на Финляндском вокзале.
— Не выдержал, значит, пыток? — Одной рукой прижимая прыгающее сердце, Кондаков склонился над мертвецом. — Слаб оказался. Уже на первом ухе капитулировал. Братец-то посильнее был…
— Они его на удавке держали, чтобы воздуха можно было только самую малость глотнуть, — пояснил Цимбаларь. — От этого сознание мутится, и человек за себя уже не отвечает. А потом, уходя, прирезали, чтобы не шумел.
— Тебе он хоть что-то сказал?
— Буквально два слова, но я толком так ничего и не понял… Потом надо будет всем нам мозгами пораскинуть.
Кондаков поднял книгу, валявшуюся возле печки, и прочёл название:
— «Негравитационные квантовые поля в искривлённом пространстве-времени»… Та самая…
Он тщательно перелистал все страницы, но ничего заслуживающего внимания так и не обнаружил. Титульный лист, на котором, возможно, имелась фамилия владельца, был безжалостно вырван.
— Интересно, зачем он её с собой таскал? — промолвил Кондаков, возвращая книгу на прежнее место, Поскольку на столе Цимбаларь раскладывал бумаги, оставшиеся в тайнике.
— Всё же память о брате… Сам знаешь, как сентиментальны порой бывают зэки.
— Память вещь хорошая. Но не всегда. Желвакову она сослужила плохую службу. Ведь, откровенно говоря, именно эта книга и вывела нас на его след.
— Не будь книги, обязательно нашлось бы что-нибудь другое… Для композитора мир полон звуками, для художника — красками, для сыскаря — уликами. Всё остальное зависит лишь от личных качеств каждого отдельно взятого специалиста.
— Особо не зазнавайся, Моцарт ты наш. Пока ещё у тебя нет ни связной мелодии, ни толкового этюда. — Кондаков вернулся к телу Желвакова. — Вот ведь как в жизни бывает: звался Гладиатором, а умер словно овечка… Знать бы ещё, что привело его к такому концу.
— Жадность привела, — обронил Цимбаларь, как раз в этот момент изучавший рукописный вариант последнего письма, в котором отсутствовал листок с указанием местонахождения пресловутого чемодана.
— Он со своей жадностью мог ещё сто лет прожить, если бы эти взрывы не подвернулись, — возразил Кондаков. — Вот только боюсь, что с его смертью цепочка очевидцев обрывается.
— Может, и цепочка взрывов оборвётся.
— С чего бы это вдруг? Ты же видел список. Остаётся ещё шесть… Нет, вернее, пять.
Они наведались в четвёртую квартиру, где происходила пьянка, и пинками разбудили хозяев. Поняв, что дело нешуточное, те кочевряжиться не стали и подробно рассказали о всех событиях этой ночи, начавшейся с веселья, а закончившейся бедой.
Гостей, заявившихся без всякого приглашения, жильцы четвёртой квартиры видели впервые, но нисколько им не удивились. Здесь издавна рады были всякому, кто приходил со своей бутылкой. Никаких имён они не называли и о квартиранте из угловой комнаты (то есть о Желвакове) не расспрашивали. Ушли под утро, когда спиртное иссякло, наотрез отказавшись от интимных услуг хозяйских дочек, ещё пребывавших в школьном возрасте.
