Ивонн Наварро - Чужие.Музыка Спирса

Первое представление было построено на заранее известных песнях в циклически запрограммированных телодвижениях исполнителей, примитивность которых выглядела едва ли не вызовом зрителям, сотни раз видевшим подобное по телевизору или на предыдущих представлениях. В прежние времена второе шоу всегда было самым лучшим, потому что зрителям передних рядов позволялось требовать исполнения на бис и андроиды удовлетворяли их желания, наугад повторяя три-четыре песни. Довольно дорогая роскошь, поэтому нынешняя более дешевая труппа «Мелодии ада» вполне могла обойтись без микропроцессоров и программного обеспечения для функционирования на столь высоком уровне памяти и ответной реакции на требования потребителя. В конце концов было решено, что функции исполнения на «бис» не будет больше ни у одной группы.

Манхэтгенским законодательством, которое касалось живых и электронных публичных представлений, от «Синсаунд» требовалось четкое доведение до сведения зрителей, какова природа действий группы. Корпорация предпочитала делать это, используя вспыхивавшую разными цветами надпись и кинокадры на шатровых афишах, которые красовались над пятью входами в здание концертного зала:

ВОЗВРАЩЕНИЕ «МЕЛОДИЙ АДА»!

На экранах старательно воспроизводилась каждая подробность, снятая в тот вечер камерами службы охраны, начиная с настораживающе правдоподобного андроида-чужого, который соскакивал на сцену с невидимого на экране насеста. Чтобы напомнить любителям кровавых представлений, ставшим свидетелям вечера массового убийства, что члены группы «Мелодии ада» сложили головы первыми, отрывок их последней песни «И вот мой нож, ЧИЮ И вот мой нож ЧИК! И вот мой нож, ЧИК!» начинал грохотать из динамиков, едва на громадном экране появлялись панорамные кадры резни, какой не могло быть в тот страшный вечер. Разгромив сцену, непомерно громадный андррид-чужой бросался в толпу. При каждом новом стремительном прыжке он в клочья кромсал по двадцать с лишним фанатов и желе-наркоманов. Подчиняясь скрупулезно запрограммированным командам он буйствовал в рядах с первого по десятый, выхватывая из них только зрителей-андроидов, - ни одна человеческая душа опасности не подвергалась. Не было конце восторгам музыкальных обозревателей и любителей музыки, включая счастливчиков, побывавших на этих блистательных представлениях.

Было несколько судебных исков, но все они тонули в глубоких карманах компании, дирижировавшей музыкой мира. Конфликты улаживались быстро и вне залов судебных заседаний, хотя «Синсаунд» ничего не имела и против участия в процессах. Судебные баталии обеспечивали работой адвокатов ее юридической службы и широкие отклики в средствах массовой информации, особенно если процесс был жарким. Маркетинговая служба обратила весь свой творческий порыв на превращение массовой резни в мощнейшее орудие для производства денег, о каком до вечера трагедии компания не могла и мечтать.

Одной из лучших составляющих этого нового подхода к делу была навсегда отпавшая необходимость платить живым артистам и авансы, и гонорары. Теперь у «Синсаунд» были сценаристы и композиторы, работавшие над свежими идеями комбинации концертов с дрессированными андроидами, как стали называть участвовавших в представлении андроидов-зрителей. Было создано целое новое подразделение, ставшее пристанищем нескольких десятков энергичных творцов искусства и механиков-конструкторов, - они с энтузиазмом изобретали монстров-«пришельцев» для будущих представлений.

Как повелось, кульминационным моментом концерта был выстрел гранатомета, пробивавшего панцирь андроида-чужого, а затем взрыв чудовища. На зрителей не обрушивался дождь кислотной крови, не было ни разъедаемой ею плоти, ни потоков теплой и липкой человеческой крови - ни настоящей боли, ни смертельного страха. Единственным звуком - которого так домогался и который с такой любовью пытался синтезировать Деймон Эддингтон, так его и не услышавший, - был три месяца назад с удивительной точностью схваченный патентованными микрофонами «Синсаунд», несмотря на вопли раненых и умирающих…

Предсмертный вопль чужого.

Парящий на мрачных и невидимых крыльях над головами ревущей массы зрителей, не прекращающийся, пока толпа не подавится собственными воплями восторга.

Глава 31

В двух кварталах от Зала Пресли в Зале камерной музыки Горазми на премьеру «Симфонии ярости» Деймона Эддинггона собралась совсем другая публика.

Вглядываясь в нее сквозь щель между половинами тяжелого темно-бордового занавеса, Майкл Брэнгуин подумал, что ему-то хорошо известно, каково чувствовать себя одним из этих малозначительных живых пятнышек, уставившихся в лицо громадному миру, который полон ожидания.

Службе рекламы «Синсаунд» нравилось называть небольшой Зал Горазми интимным. На деле это означало, что в нем может удобно разместиться всего двести человек; перед остальными сверх этого числа, какие бы у них ни были билеты, двери просто закрывались. Обитые темно-серой тканью кресла ряд за рядом тянулись в глубь узкого зала, задние ряды терялись в полумраке; сценой была бетонная плита размером двенадцать на шесть метров, покрытая ковром. Это крохотное помещение не шло ни в какое сравнение с громадными концертными сооружениями «Синсаунд», где компания делала деньги, но музыкой именно для таких залов зарабатывал на жизнь композитор Деймон Эддингтон. Даже если в этом зале действительно не было ничего хорошего, его акустическая система отличалась совершенством; ряд идеально подобранных и расставленных на точно рассчитанных расстояниях друг от друга динамиков тянулся вдоль сцены; в самом центре сцены возвышалось настоящее произведение искусства - музыкальная стойка, оборудованная пультом управления новейшей конструкции.

Скользнув в безопасную темноту за занавесом Майкл нервозно пригладил волосы, затем вышел через заднюю дверь сцены и направился к главному входу. Даже билетер не знал его, чтобы войти в зал, не покупая билета, пришлось показывать удостоверение работника «Синсаунд». Острое ощущение своей анонимности страшило Майкла и почти лишало способности дышать. Он снова почувствовал себя почкой в голой ветке дерева,- которой никак не дают распуститься, и тут же в памяти всплыл образ Эддинггона, в его глазах стремительно катившегося к закату жизни. Если покойный композитор так долго нес груз одиночества и постоянно ощущал себя почкой, которой не дают распуститься, нет ничего удивительного, что он рехнулся.

До начала оставалось еще двадцать минут, но Майкл был уверен, что никакой дополнительной подготовки больше не требуется. Менее чем через полчаса наступит ситуация «сделай или умри», последний миг его сурового испытания в трехмесячной упорной работе над тем, что осталось от Эддингтона и Моцарта. Он по-настоящему трусил и был бы рад от всего отказаться. Сейчас ему хотелось стать невидимым… раствориться в толпе, послушать, о чем говорят люди, почувствовать атмосферу, которая, как он надеялся, сквозит предвкушением необычного. Среди немногочисленных ценителей он разглядел лица нескольких знакомых критиков и скривил рот. По выражениям этих лиц было нетрудно догадаться, что настроены они далеко не доброжелательно, и Майкл с язвительной неприязнью подумал, что эти люди готовы преследовать и мертвого Эддингтона, проклинать его дущу, даже не послушав музыку. Расправив плечи, Майкл выбросил из головы неприятные мысли и побрел дальше; никто его и не может узнать, кроме тех, для кого забронирован первый ряд.

Надежды что-то услышать почти не было. В зале собралось не более трех десятков человек, и бесчинствовавшее в почти пустом помещении эхо показалось Майклу даже привлекательным, хотя его немного беспокоило, не испортит ли оно премьеру. Большинство присутствовавших просто молча ждали; те, кто перешептывался, говорили тихо, и Майкл не разбирал слов, идя по боковому проходу, который вел к ступеням на сцену у ее дальнего правого угла. Всего одна группа из трех человек сидела настолько близко к краю ряда, что Майклу удалось подслушать их разговор. Он разобрал всего несколько фраз, и они вызвали на его лице грустную улыбку.

- Я слышал, что он погиб, катаясь на лыжах, - сказал черноволосый молодой человек в дорогом свитере с высоким облегающим воротом, сидевший ж

краю. - Голова была так сильно разбита, что во время отпевания не открывали крышку гроба.

Рядом с ним сидела женщина примерно его возраста, с коротко постриженными золотистыми волосами и глазами цвета озер. Ее шею украшало дорогое аметистовое ожерелье; она недоуменно склонила голову набок, сверкнув красиво сочетавшимися с ожерельем сережками.