Людмила Белаш - Ключ власти
Уклониться от игры было бы глупо и нелепо. Вдобавок Лару не шутя заинтересовало, кем назовёт её высокородная принцесса. Игра игрой, но у владык, похоже, любое слово со смыслом.
Лара встала, волнуясь, в напряжённом ожидании: «Ишь, как она нас построила! похлеще, чем сержант — солдат…»
— Ваша смекалка, храбрость и решимость свидетельствуют, что звание сестры-эквиты вполне вами заслужено, — говорила Эри с лицом серьёзным и властным, несмотря на то, как они обе выглядели. — Да сопутствуют вам чистота и сила молнии.
О, эквита! девица-кавалер! и слова, как для военных!.. Это почётно — даже понарошку. С искренним пылом поцеловав руку Эри, Лара проворно опоясалась.
— Ты, Хайта Канитан, будешь младшей сестрой-ловчей, как подобает девице, исполняющей должность вожатой при звере.
— Эхайя! — На миг припав к ногам Эри, златовласка вскочила, завопила, прыгая от радости и вертясь в новой — великой господаркой жалованной! — нижней одёжке, даже такой куцей. Её бурный восторг рассмешил всех, минута церемонности прошла, и девчонки вновь стали собой — лишь Эрита помалкивала, завязывая пояс на себе.
— Ты как серебряная танцовщица, — при взгляде на неё молвила Лис, ставшая в купальне гораздо смелей. — Сестра-лунница, да, Лари?..
— Пусть так и будет, — согласилась та.
— Хайта, что ты скачешь, как мячик? Пляши! — приказала Лисси. — А мы — давайте хлопать.
Подхватив ритм, Хайта под аккомпанемент хлопков в ладоши начала выделывать фигуры подземного танца, то раскачиваясь, то высоко вскидывая по очереди ноги, то с криком «Эхайя!» взмахивая влажной золотой гривой. Даже пата чмокала и щёлкала, получалась почти музыка.
Это здорово — резвиться, когда никто не подглядывает!
С весельем на время забылось всё мрачное, что портило яркий первый день в Панаке — горький раздор с Огоньком и жуткие куклы-души, со зловещими резными лицами качавшиеся на карнизе.
После ужина один из конных артиллеристов пригласил Лару к кавалеру:
— Возьмите обруч, ан. Понадобится.
— Знаю…
Когда высохли волосы, она переоделась в платье — так привычней, и в Селище некого стращать военной формой, — но подарок Эри на себе оставила. Эта повязка оказалась лёгкой и удобной.
Над Панаком быстро стемнело, однако ночь была прозрачно-синей, нежной, полной крупных ярких звёзд. Они, звёзды, словно радовались новолунию — можно гореть в полную силу, пока спит луна-хозяйка. Только великанский силуэт «Морского Быка» с его бортовыми огнями заслонял треть неба. Ровный северо-западный ветер, такой слабый с утра, к вечеру усилился и теперь колыхал листья шелковиц.
По углам, где тьма сгущалась, заливисто стрекотали якатанские цикады.
Как почётному, важному гостю, Карамо отвели покои в отдельном коттедже для вельмож с материка. Стол красного дерева, обширное ложе с кисейным балдахином-пологом от мошкары, низкие скамеечки, обитые бархатом, курильницы с ароматическими свечками — словно царский апартамент.
У окон и у входа прохаживались молодцы из состава экспедиции.
«Что это он — охрану выставил?.. Тут наше Селище — стена высокая, из камня, кругом патрули караулят…»
За порогом Лара почувствовала себя неловко, скованно. Опять придётся надеть медиатор. И тот бледный… вспоминать тошно, как он дышал в лицо дурманом. Его дела — с Карамо, вот пусть вместе и решают!..
«Некстати я между ними оказалась. Как толмач на вражеских переговорах… Они: „Р-р-р-р!“, а я переводи: „Имею честь быть с высоким уважением вашего превосходительства покорный слуга…“ И что они не поделили? Ну, вещун, беглый от принца — ему воля, где умеет, там и прячется…»
Тут были Хайта с патой. Чисто вымытая Анчутка ногу кавалеру лижет — мылом ревматизм врачует… нет, уже не мылом, а чем следует, — а златовласка живот предъявляет. Вырвалась из-под присмотра Лис и рада своей брюшной сумкой похвалиться. Можно сказать, сорвалась с привязи.
При входе Лары она вмиг тельняшку вниз, потупилась. Карамо разглядывал какой-то комочек тёмно-коричневой смолы на конце врачебного шпателя.
На широком столе, опасно напоминая хозяйство профессора, стоял штатив с пробирками, пузырьки, фарфоровые чашки и спиртовка. Пахло аптекой и химической лабораторией, а от Хайты слабо веяло духовитым мылом.
— Добрый вечер, ан Ларита. Вы очень вовремя. Прошу прощения за мой внешний вид — лечусь… Обруч с вами? Хайта — спасибо, голубушка… много ещё займёт наша процедура?
— Пата?
— Ещё не здоров. — Свинья подобрала слюни, втянула язык и критически обозрела мускулистую ногу Карамо. — Добавку надо.
— Продолжай. А вы, ан Ларита — начинайте.
«Другой бы исхудал, с больными коленками, а он держится в силе. Как сумел?»
— Внимание. — Она нацелилась на посольство Фаранге. — Говорит Ласточка. Ты готов?
— Давно, я очень жду. — Образ бледного парня тотчас возник на луче, в её втором зрении. Сейчас он держался куда строже, пьяные нотки из голоса напрочь исчезли. Лицо оставил открытым. Должно быть, понял: больше нет смысла таиться.
— Назови место и время. Я передам кому следует.
— Завтра, после вечерни, около церкви Святого Лавана, в квартале оптовых купцов. Буду посылать круговой зов, чтобы вы шли на меня. Какую-нибудь песенку… не здешнюю. Подскажи, будь любезна.
Он был вежлив, смотрел сквозь эфир на Лариту спокойно и пристально, изучая её облик. Это внимание было ей неприятно — зачем макоман так глядит?.. словно зовёт глазами.
Лара постаралась мысленно закрыться от него толстым стеклом, чтобы подумать без помех. Какую песню? про гуляк-студентов? про молодого монаха?..
— Может, вот эту. — Она тихо запела:
Спи, дитя моё, усни,Сладкий сон к себе мани.В няньки я тебе взялаВетер, солнце и орла,
Улетел орёл домой,Солнце скрылось под водой,Ветер, после трёх ночей,Мчится к матери своей,
Ветра спрашивает мать:— Где изволил пропадать?..[1]
При звуках её голоса, волнами тока улетавшими в эфир по узкому лучу, бледный вскинул лицо, его глаза расширились, губы дрогнули.
— Как?.. повтори! — торопливо попросил он.
— А что? просто колыбельная. Так поют в Гагене. Не слышал? Тогда другую…
— Нет! Эту. Я запомнил… А дальше?
— Хватит первых двух куплетов, — обозлилась Лара. Вот ещё выдумал, пой ему через эфир!
«От тебя один вред, куряка — так ему песен подай! Обойдёшься. Грызи кровельные гвозди, вот тебе и музыка».
— Пожалуйста, — с неожиданной мольбой в голосе настаивал бледный. — Мне показалось, что я… слышал тебя раньше. Эту песню…
— Не ври, мы не встречались!
— Я могу ошибаться, но… Голос очень похож. Такой знакомый… Гаген, Турский берег… Не обрывай связь! Ласточка…
— А ты — вещун без позывного? — съязвила она, втихомолку радуясь тому, что он мучится.
«Так тебе и надо! влез как хам и всё мне с Огоньком испортил! Нарочно больше ни строчки не спою. Нашёлся ребёночек! что, убаюкать некому? Не для тебя мамина любимая…»
— Зови меня Юнкер.
— Мне всё равно.
— Всё-таки… я прошу — ещё раз…
— Я для тебя петь не буду!
— Прости, если обидел тебя — я не хотел сделать ничего плохого…
«Ишь, барич, господский сынок — как сразу вежлив стал!»
— Не хотел, но сделал. Дурман тебе помог, скажи ему спасибо.
— Не пойте, — медленно и твёрдо произнёс Карамо. Глаза Лары метнулись к нему — мрачный, темнее тучи, кавалер смотрел прямо и угрожающе. Испуг, как ток, холодком прошёл вдоль её спины.
— Всё, конец связи. — Она рывком сняла обруч.
Испытующий взгляд Карамо не отрывался от неё:
— Он говорил что-то дурное?
— Нет… Только просил.
— Если бы он просил поменьше, его жизнь могла быть иной. Он вам противен? Тогда я возьму второго медиума.
— Я пойду с вами, завтра. — Ларе хотелось увидеть, как кавалер говорит с бледным.
«Похоже, Юнкер, тебя ждёт крутой разговор. Прощения будешь просить?.. Мне кажется, ты его не получишь».
— Как скажете… Вы не утомились? сможете продолжать работу?
— Всегда! — храбро заявила Лара, хотя сердце сдавила тоска. Как красиво говорили граф Бертон и отец Конь: «Медиум — глас Божий, ангелам сродни!»… А на деле? Хоть горюешь, хоть плачешь — садись, бери текст, вещай. Спишь — растолкают и поднимут, едва дадут одеться и умыться, живо под шлем!
