Андрей Валентинов - Флегетон. Созвездье Пса. Омега
Обратный путь я помню плохо. Мы ехали весь вечер и почти всю ночь, время от времени останавливаясь на короткий отдых. Ехать верхом с непривычки было трудно, но постепенно я приспособился, тем боее, что Лютик вел себя очень толейрантно. На одном из привалов Мыкола посоветовал угостить коня сахаром – для пущей взаимной симпатии. Лютик слопал сахар прямо с ладони и, как показалось, подмигнул мне. Впрочем, это уже запахло цыганской мистикой в духе прапорщика Немно, тем более, стемнело.
Под уторо, проехав Веселое, «хлопцы» распрощались и повернули обратно, мы же двинулись дальше. Но где-то через час я почувствовал, что больше не могу: спина раскалывалась от боли, и ноги одеревенели, словно протезы. Я предложил Мыколе передохнуть, на что тот согласился, да и кони устали. Мне, однако, он не советовал особенно отдыхать, поскольку потом будет еще хуже. Но, поспав полчаса прямо в траве, не обращая внимания на сырость и выпавшую росу, я почувствовал себя значительно лучше и влез в седло вполне бодро.
В Мелитополь мы въехали еще до полудня и тут же были задержаны патрулем. К счастью, мой пропуск с подписью Барона спас нас от ареста, и вскоре мы входили в кабинет Выграну.
Полковник выслушал мой короткий рассказ, внимательно посмотрел на меня и велел идти в соседнюю комнату отсыпаться. Я так и сделал, и все остальные детали Выграну уточнял уже с Матюшенко.
Обмен состоялся той же ночью и вновь напомнил мне главу из приключенческого романа о разбойниках. Выехали мы затемно, долго блуждали по проселкам и, наконец, оказались у какого-то перекрестка. Там стояло несколько тачанок, а вдали темнели силуэты дву-трех десятков всадников. Мы с Выграну вышли вперед, уточнили с бывшим там Зеньковским последние детали и затем отпустили наших пленников. Люди Упыря, в свою очередь, вернули полковников, по-прежнему в одном белье, на которое им накинули старые шинели. Я попрощался с Матюшенко и хотел вернуть ему Лютика, но Мыкола заявил, что «батько» дарит мне коня на память. Моих возражений он слушать не стал и тут же уехал. Делать было нечего, и Лютика я решил оставить себе, тем более, мне было известно, что воевать теперь придется в степи, где конь не помешает.
Уже в Мелитополе я обнаружил привязанную к седлу сумку, в которой лежала заботливо замотанная в тряпки бутыль самогона, Трудно сказать, проездила она со мной все это время, или гвардейцы Упыря подсунули ее напоследок. Самогон оказался все тот же, картофельный.
На полковников было тяжело смотреть. Перенесли они немало, и нервы под конец уже не выдерживали. Один из них все порывался записать мою фамилию, но бумаги ни у кого не оказалось, и он обещал обязательно ее запомнить. Не исключено, что именно ему я обязан трехцветной ленточкой и новыми погонами. Впрочем, тут Барон мог и сам распорядиться.
Их высокоблагородий мы отправили в госпиталь, чтоб они немного пришли в себя, а потом вдвоем с Выграну распили самогон и всю ночь болтали о какой-то довоенной ерунде. Ни об Упыре, ни вообще об этой проклятой войне мы, помнится, не сказали ни слова.
Наутро Выграну предложил мен от имени Барона месячный отпуск. Это было более чем соблазнительно, но я знал, что не смогу отдыхать, когда отряд на фронте. Я отказался, и тогда Выграну, уже от своего имени, предложил мне перейти под его начальство. Служить с Выграну было, действительно, интересно, но мне хотелось довоевать с сорокинцами. Я поблагодарил и распрощался с полковником. Больше мы не виделись – через месяц Выграну погиб в бою с «зелеными» недалеко от Феодосии.
Отряд уже должен был находиться в Дмитриевке, недалеко от Каховки, и я решил не ехать туда железной дорогой, а напрямую, через Калгу и Торгаевку, пристроившись к какому-нибудь обозу. Так удобнее и из-за Лютика – везти его железной дорогой хлопотно.
Мне повезло. Удалось пристроиться к небольшой колонне 13-й дивизии, где сразу встретились знакомые офицеры. От них я узнал, что дивизия выдвигается двумя колоннами – на Большую Лепетиху и на Британы. Я решил ехать вместе с ними до Торгаевки, а там свернуть к югу, благо было близко. Лютик сразу вызвал общий интерес, и мне впевые предложили его продать. Впоследствии мне предлагали это неоднократно, но каждый раз я отказывался, мотовируя тем, что Лютик – военный трорфей, отбитый в кровавом бою лично у Упыря. Мои собеседники тут же начинали посматривать на меня с опаской, а Лютик – с иронией. Конь был, действительно, отличный, и мы с прапорщиком Немно долго гадали, из какой экономии Упырь его увел.
Поручик Успенский заявляет, что не верит моему рассказу. Лютика я, по его мнению, выиграл у полковника Выграну в шмен-де-фер, а все остальное выдумал. Иначе, заявляет поручик, ему непонятно, почему год назад я ничего не рассказал в отряде. Он прав, тогда я не распространялся, зачем вызвал меня Выграну. И вовсе не из скромности. Просто, тогда бы пришлось рассказать об Упыре, а этого мне делать не хотелось. Все было бы проще, окажись Упырь обыкновенным головорезм, как его рисовали наш ОСВАГ и большевистская РОСТА. Увы, это было не так. Я понял, что Упырь – это очень серьезно. И очень страшно. Но даже он ничего не мог поделать с большевиками. А это было страшенее всего.
14 июня
Сегодня я был вновь приглашен на заседание военно-исторического кружка, или военно-исторической комиссии, – уж не знаю, что это, – проходившее под председательством генерала Туркула. Часть времени, к моему удивлению, оказалась посвященной моему скромному труду. Попросив у меня разрешение, генерал Туркул рассказал о моих записках. Признаться, он употреблял, говоря о них, излишне хвалебный тон, проводя параллели чуть ли не с Денисом Давыдовым. Я был уже готов попросить его не вводить в заблуждение почтенную публику, но Антон Васильевич, плеснув меду, перешел к критической части. Ему кажется, что многое требуется исправить и дополнить.
Его не устраивает, что я не касаюсь, или почти не касаюсь того, что было со мной до войны. Ему кажется, что это требуется для полноты рассказа. Его абсолютно не устраивает мое ерническое отношение к Ледяному походу, величайшему из великих, который, по его мнению, также должен найти отражение в моих записках. И, наконец, он не может согласиться с некоторыми характеристиками. Это касается, прежде всего, генерала Андгуладзе, Фельдфебеля и самого Барона.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе, поэтому описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного впечатления он на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю. Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый «гнилой», по выражению Туркула, интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как от батальона ничего не осталось, а сам Фельфебель чудом уцелел. Я лично на фронте с весны 15-го, нагляделся всякого и очень не люблю командиров с придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход мне описывать не хочется. О нем уже писали и еще напишут. Признаться, ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли, что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала, по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной растерянности, не понимая, куда нам идти. Льда, правда, не было, зато каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик Михайлюк подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Дидковким приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного перехода. У меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, и мы очутились по колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае, соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не было. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно, – шли спасать страну, а к нам относились, как к бродягам. Будто-бы никому, кроме нас, это не было нужно.
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность судьбе, когда мы уползали обратно в степь. О Ледяном походе еще напишут, а я – плохой свидетель. Воспеть его я, пожалуй, не смогу.
О том, что было до войны, писать не стоит. Это совсем другая история, да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в моей жизни не было. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии. Телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте Государя. Потом – страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник «Вехи». Затем – желание забыть о политике и заняться чистой наукой. И, наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты действительно нужен. А потом – фронт. До самого Голого Поля.
