Война Кланов. Медведь 2 - Алексей Калинин
– Он же охотник, – ворчит мрачный Пастырь… Егорий?
Юля поднимает голову от груди Александра и кидает на отца умоляющий взгляд.
– Ты… Ты можешь его спасти?
Могучий старик молчит, лишь поднимаются в тяжелом вздохе широкие плечи, словно курган шевелится при оползне. Юля отходит от Александра и приближается к Пастырю.
– Я помню его отца в приступах безумия, если успевали, то помещали в камеру, а если не успевали… Около сотни людей и перевертней больше не увидели солнечного света. Нельзя было остановить Владимира в моменты Предела. Я не хочу такой же судьбы для Саши, он и так много из-за меня натерпелся…
Платонов и Сидорович стоят в стороне, они, как и все остальные на поляне, ждут ответа Пастыря. Тот снова тяжело вздыхает, и в темных глазах мелькает сожаление.
– Я так долго спал, в моих руках такая власть, а я…
– Егорий, спаси его, – вновь раздается голос охотницы.
Старик хмуро смотрит на Платонова с Сидоровичем. Те кивают.
– Да, брат, это должно завершиться. Мы и так прожили долгую жизнь. Дадим дорогу молодым, пусть они пишут историю, – говорит Семен Алексеевич. – Игра продолжится до тех пор, пока они сами не захотят её остановить…
– А у меня тоже смена есть, так что не затухнет род берендеев, – хмыкает Сидорович, посматривая на Людмилу с Ульяной, которые сидят возле лежащего Вячеслава.
Парень так и не приходит в себя, но охотник сказал, что с ним всё будет нормально, поэтому за его судьбу я не беспокоюсь. Больше внимания вызывает судьба Александра. Пастырь думает, взвешивает возможности, переводит взгляд с одного объекта на другой.
– Не томи же! – не выдерживает тетя Маша. Пожалуй, так и буду её называть дальше, привык уже.
– Ты действительно хочешь, чтобы я его поставил на своё место?
Пастырь спрашивает не у охотницы, а у Юли. Девушка вновь накидывает меховую накидку и походит на пушистого зверька. Она без раздумий кивает.
– Мы с Ладославой прожили долгие столетия от встречи к встрече, пока не истек наш срок. Когда же он закончился, то мы смогли вновь соединиться, и на свет появилась ты. Я долго выбирал, на кого оставить стаю, и мне решили помочь пять ближайших помощников. Как бы я не сожалел о содеянном, но прошлое не исправить. За ошибки приходится платить, порой жизнью… Так поэтому я тебя и спрашиваю – готова разделить судьбу Волчьего Пастыря и видеться лишь раз в сто лет? Всего одни сутки вдвоем, и снова тридцать шесть тысяч пятьсот двадцать пять дней и ночей по раздельности?
– Я… я согласна, – шепчет Юля.
– И ты станешь вечной спутницей полузверя, – добавляет тетя Маша.
Глаза Юлии удивленно раскрываются. Как же так? Я бы так подумал, будь я на её месте.
– А разве девушка не обратится в соловья? – подает голос Людмила.
Пастырь грохочет, словно откашливается. Это спустя несколько секунд я понимаю, что он так рассмеялся. По губам охотницы тоже скользит слабая улыбка.
– Нашу историю в сказку превратила та девушка, помнишь? – обращается к Пастырю тетя Маша.
– Да, помню. Как же давно это было, – отвечает Пастырь, и после поворачивается к Людмиле. – Не всё то правда, что в сказках рассказывается, но часть правды есть. Нет, берендейка, не в соловья обращается вторая половинка, а в другую сторону коромысла… Чтобы уравновесить добро и зло. А что нашу историю помнят, то хорошо, другим наказом послужит.
– Я согласна, – раздается шепот Юлии.
– Молодец, девчоночка! Сразу видно, чья дочь! – присвистывает Сидорович.
Они с Платоновым хлопают друг друга по плечам. Чему они так радуются, я понял только позднее, а пока кажется, что они рады за Александра и Юлию.
Пастырь приближается к охотнице и снимает с седых кудрей черный цветок. Я ещё раз поражаюсь красоте ромашки. Вроде бы и нет ничего существенного, но в то же время она красива в своей простоте и незатейливости. Так бывает красив подснежник среди подтаявшего снега, или закат над рекой. Красив и бесхитростен цветок, такой же простой как наша жизнь.
– Ещё раз спрашиваю, дочка, готова ли ты разделить с ним судьбу? – Пастырь кивает на лежащего Александра.
Кожа моего друга покрылась черным цветом, словно у шахтера с угольной шахты после двух смен подряд. Чернее негра, будто обугленную головню нарядили в одежду и положили на землю. Юля с жалостью кидает на лежащего человека… врага, который в неё влюблен. Наконец встряхивает кудрями, отбрасывая сомнения.
– Да, я готова. Что нужно делать?
– Всего лишь сказать «да», когда тебя спросят, – подсказывает охотница.
– Так я же сказала, – неуверенно произносит Юля, переводя взгляд с отца на мать.
– Не нам ты должна сказать, – отвечает Пастырь и бросает черную ромашку в костер.
Я слежу взглядом за планирующим соцветием. Как маленькая летающая тарелка он влетает в огонь. Ещё секунду наблюдаю его полет, а после цветок вспыхивает ослепительным белым огнем.
– Аз възре на бела сокола под серы облакы, взалкаю твово появлишия. Погибашеть жизнь Сварожича, перерождаетъ его долина серыго вълка. Зайде соколъ на Землю, вступиши на зелену мураву, раздвижи дланью облакы. На ветрехъ ширяяся, оборотши на нас взор праведший. Гой, Роде, гой!
– Гой, Роде, гой! – хором поддерживают тетя Маша, Платонов и Сидорович.
Я смотрю и стараюсь запомнить. Четыре пожилых человека стоят возле костра, обратив к нему морщинистые лица. На них взирают четыре деревянных лика. Глаза кумиров смотрят на стоящих созданий, закопченные брови грозно хмурятся.
И три лика исчезают…
Темнеют бревна и с них сходят человеческие черты…
Бревна становятся обыкновенными закопченными бревнами.
На всякий случай я отползаю к Ульяне с Людмилой. Если рванет, то хотя бы успею прикрыть их собой. Вячеслав так и не пришел в себя – здорово же ему саданул командир автоматчиков. Людмила с Ульяной тоже смотрят на творящееся действие. В блестящих глазках девочки отражается огонек костра.
Фигуры у столбов шепчут, становятся слышны шипящие звуки, я уже не разбираю слова, только звуки. Много шипящих и окающих звуков. Вроде бы и понятны некоторые слова, но на одно понятное слово с десяток неизвестных.
Пламя костра белеет. Белый цвет распространяется от места падения ромашки, и вскоре оранжевые языки полностью седеет.
– Пошто тревожишь, Егорий? – тягучим оползнем гудит голос на поляне.
Кажется, что он звучит отовсюду: от примятой и окровавленной травы; от сломанных ветвей; от постамента; от кумиров и костра. Он заполняет собой воздух, как
