Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании

— А по приказанию не надо. Надо по влечению и убеждению, — с нетрезвою рассудительностью возразил Ганзлий.

— Аппетит приходит во время еды, — сказал Авелидзе.

— Неглин, пей еще, — сказал Кот и помахал рукой у него перед лицом.

— Нет, — хотел было сказать Неглин, но вышел только свист или сипенье, и сам своего ответа не разобрал он.

Врач меж тем стянул с него портупею и уже расстегивал китель.

— Тело должно дышать. Тело должно дышать, — повторял Георгий. — Это я как врач говорю. Ох, хорошая штука — молодость!..

— Дайте ему еще коньяка, — сказал Ганзлий.

Кот поднес свой стакан к губам Неглина, тот хотел еще отказаться, но потом засмеялся и нарочно выпил. Он все теперь будет делать нарочно; пускай ему только помешают что-нибудь сделать нарочно!.. Никто ему не помешает!..

Георгий уж расстегивал брюки Неглина, рука его шарила где бы, может, и не надо было шарить, это было забавно, нет, черт побери, это было просто смешно! Только смеяться он уже не мог, хотел, но не мог. Впрочем, и хотел ли? Силы уже не было, но сознание еще оставалось.

— Ну как? — нетерпеливо спросил генерал. Он вспотел, смотрел на стажера, и жадно губами причмокивал.

— Прошу вас, — сказал комиссар.

— После вас, комиссар, — возразил Ганзлий.

— Как можно!.. — возразил Кот. — Право первой ночи.

— Пускай Георгий!.. Он специалист.

— Он уже со стула валится, — сказал Георгий.

— А мы подержим, — сказал комиссар.

— И посмотрим, — сказал генерал.

Втроем они подняли Неглина и стали его раздевать.

— А какое сложение-то!.. Какое сложение!..

— Да, замечательно!..

— Великолепно!..

— Эта его рана ничуть его не портит.

— Так даже благороднее.

— А кто его перевязывал? Нет, а кто его перевязывал?

— Ты, ты перевязывал! Давай же!..

— Так!..

— Так!..

— Отлично!..

— Чудо! Просто чудо!

— Та-ак!..

— Держите!.. — простонал Георгий.

— Да, держим, держим!.. Не бойся!..

— А дверь-то заперли?

— Да заперли!.. Заперли!..

— Вот! Вот! Замечательно!..

Авелидзе сопел, прилаживаясь. У генерала слюна потекла по щеке, но он не стал ее утирать. Очки комиссара затуманились.

— Вырывается, вырывается!..

— Не вырвется!..

— Просто падает!..

— Георгий просто молодец!

— Да, настоящий мастер!..

— Праздник!.. Действительно — праздник!..

— Такой юный!.. Такой красивый!..

— Вот за что я люблю нашу службу!..

Это было долго; что было долго? все было долго, и сама его жизнь молодая была долгой; быть может, она заплутала, его жизнь, пошла не по той дороге; а по какой должна идти дороге — кто бы сказал!.. Само существование его было будто без какого-то главного нерва, нерв его ослабел, нерв его истончился!..

И ночь была будто с перевязанною скулой, если это вообще была ночь, но, может быть, это была толстая противная черная баба, от которой не находилось спасения. Разряжением его втянуло в глухие тошнотворные переулки, и на глазах там рождались нефть и торф, и иные ископаемые, бесполезные и безрадостные, и все грязнили и бесчестили его неописуемую пошатнувшуюся веру. О чем это все? Зачем это все? Он не знал. Где он теперь? Как он здесь оказался? Он не помнил. И был туман, едкий, безобразный, прихотливый и привычный, голову он поднял в прокуренном кабинете, в котором плыли все предметы, все лица и вся мебель. Почему он был гол, как младенец, — это еще возможно было понять: он теперь и есть младенец в их нынешней полоумной нечистой субординации. Вокруг него были вовсе не люди, вокруг были чужане или отчуждяне, он и сам был таковым тоже, или он всего лишь отвращенец, и это тоже возможно. Все возможно, и невозможен лишь он, здесь и теперь. Невозможен лишь Неглин. Но вот почему он был бос? Под ногами у него были осколки стекла, рядом разбит был стакан, из которого пили недавно; и вот ступня, и пальцы его, и колени в крови, невозможно пошевелиться без боли. Неужто так будет всегда? Но нет, это непорядок, пробормотал себе Неглин. Стараясь засмеяться, бормотал себе он.

— Раньше было другое время, — говорил сидевший на стуле голый, в одном кителе, комиссар, — кошки ловили мышей, полиция — жуликов и убийц. А сейчас все друг с другом договариваются. Моя территория — ты сюда ни ногой! Твоя территория — я ни ногой! Это можно, это нельзя. Что мне можно, то тебе нельзя. И наоборот. А если кто нарушает — того карать на всю катушку!..

— Конвен… цио-нализа-ция, — с трудом сказал Ганзлий.

. Авелидзе храпел, уронив голову на столешницу. Вот он вздрогнул и, голову подняв, блаженно осмотрелся вокруг.

Неглин поискал свою одежду, подгреб ее к себе поближе и, на полу сидя, стал одеваться. Он никак не мог попасть ногою в штанину и понять не мог, отчего попасть в штанину не может. Все происходящее и все происходившее носило характер оповещения о чужеродном, о постороннем, о непонятном и пугающем, да оно и было таким оповещением. Все — лишь оповещения и подробности, тягостные и немыслимые, мог бы сказать себе Неглин; впрочем, пожалуй, уже и не мог.

— Куда? — насторожился Кот.

— В уборную? — влюбленно спросил Ганзлий. — Ты можешь так идти. Никто не увидит.

— Нет уж, пусть оденется, — возразил комиссар. — Вдруг кто-то выйдет. Моим парням это видеть вовсе не обязательно.

— Ну, тогда ладно, — сказал Ганзлий.

С брюками Неглин все-таки справился, носки он сунул в карман; морщась от боли натянул ботинки, но не стал их зашнуровывать. Сорочку он надел кое-как; галстук, китель и портупею сунул под мышку и качнулся в сторону выхода.

— Возвращайся скорее, — проблеял генерал Ганзлий.

— Все-таки мужское тело лучше женского, — надсаженным горлом сказал Авелидзе, когда Неглин вышел из кабинета.

— Да, — сказал Кот.

В коридоре его пошатнуло, он навалился на стену, уронил галстук, но не заметил того. Он пополз по стене, постарался выпрямиться, отделиться от стены, на секунду ему удалось это, но у первого же дверного проема он сбился, пошатнулся и снова упал на стену. И вот он ввалился в туалет, в котором воняло; должно быть, кто-то недавно не смыл за собою или, предположим, не было воды. Ах, господа офицеры, господа офицеры!.. Неглин понял теперь, отчего он сюда стремился. Желудок его бунтовал, Неглин рванулся в кабинку, но дверь за собою не стал закрывать, ему это было уже все равно. Нет, не бывать этой рвоте, ни за что, он не позволит, он ничего не позволит, он затолкает ее обратно. Содержимое желудка уже возмутилось и устремилось к выходу, Неглин достал пистолет и раскрыл рот. Мгновение, ведь все решает мгновение, и тогда мы еще посмотрим, кто окажется проворней, и тогда мы увидим, кто опередит, — пуля или блевотина. Он ни о чем не думал, или, быть может, думал неверно, нелепо, кособоко…

Грохнул выстрел, половину черепа снесла пуля, Неглин отлетел через унитаз на стену, и вспыхнуло в глазах у Неглина, или где-то вспыхнуло еще, быть может, даже у Бога, где-нибудь на столе или на экране, или на затуманенной стене, но ничего этого уже не чувствовал он, или — наоборот — ощущал с последнею предельной ясностью, и из этой ясности никакого исхода не было, исхода или разрешения; не было, да и быть не могло, тоска и холод ворвались со стороны его бедного растерзанного затылка, он повалился на пол, и из развороченного рта его текла и текла черная кровь пополам с рвотною жижей.

Сбежались люди; на пороге толпились инспекторы, комиссар Кот, растрепанный, мешковатый генерал Ганзлий, сухощавый врач Авелидзе, появился и Кузьма и смотрел на всех с презрением и осуждающе.

— Черт!.. Идиот!.. — пробормотал врач. Помощь его здесь не была уже никому нужна.

— Кто? Кто?

— Что это? Почему он? — говорил кто-то.

— Неглин!.. Неглин!.. Это же Неглин!

Были какие-то возгласы, брань, восклицания, ахи и охи; но никто никого не слушал и не слышал.

— Как его звали? — спросил Ганзлий. Был он в испарине, потом подмышек и промежности пахло от него.

Кот задумался на минуту и посмотрел по сторонам, будто рассчитывая отыскать имя Неглина нацарапанным или выжженным где-то на стенке, но не нашел на ней ничего. Будто бы «мене, текел, фарес», наверное, могло быть имя Неглина. Но не было. Что ж, значит придется ему вспоминать так!..

— Артур, — наконец подавленно и мрачно говорил он.

32

Эх, ночь, что за ночь; видать, эта ночь еще многих погубит и изведет! Но куда ж деваться от нее? если уж вступил в нее с одного края, так не остается тебе ничего другого, как только стремиться к другому краю ее. А там уж как Бог даст; или сгинешь и пропадешь к исходу ночи, или кое-как дотянешь до утра, фальшивого, плоского и безрассудного, а тогда, может, и выйдет какая-то передышка тебе. Передышка, но не спасение!.. Да кто ж о спасении говорит?! Вот и небытие опять притаилось где-то рядом, не подавая избранникам своим никаких признаков смерти.