Татьяна Живова - Джульетта без имени
Так как большинство наук только по книгам не выучить, почти во всех больших ВУЗах студентов биологических специальностей летом отправляли на экспедиционную практику, изучать природу «в поле», в натурном, живом виде. Иначе какие из них специалисты? Курам на смех. Практика — дело долгое, с месяц, а база для нее обычно — глухой угол при заказнике или заповеднике, где природа нетронутая. Так и уехал тогда весь их курс в Мартыновку, за двести километров от Москвы. Старые, еще двадцатых годов прошлого века, домики из толстых бревен, озера проточные, лес густой...
Студенты заселили биостанцию, начались бесконечные походы на сбор гербариев, ловлю насекомых, наблюдение птиц. А под боком у станции — само село Мартыновка. Большое село, из конца в конец идти минут двадцать. Каждое лето у жителей Мартыновки, с тех самых былинных двадцатых годов, приезд студентов — развлечение. Старшим забавно посмотреть на чудных людей, смешно машущих сачками посередь покоса, бранящихся латынью, но с выпученными глазами глядящих на самую обычную корову. Да и самогонки студентам завсегда можно продать... У молодых же — свое веселье. Девчонкам танцы — студенты под вечер вечно музыку гоняют новую, парням — за городскими девицами поухлестывать, да перед ребятами из города пофорсить, а то и рожи им начистить — мол, знай наших, худорода городская! Настоящие-то мужики, они знамо дело где — в деревне! Извечное соперничество, в песнях прославленное... Все это за почти восемьдесят лет стало традицией. А вообще, всякое за это время бывало — и пожары лесные вместе тушили в заказнике, и враждовали так, что только пух и перья летели. И никогда не угадаешь, чем кончится очередное лето.
В тот раз все началось с того, что Стас Кожин как раз собрался за самогоном. За первую неделю все привезенное с собою «топливо» кончилось, а брать резко, раза в три, подорожавшую с приездом студентов водку в «чипке» было слишком накладно. Дождавшись вечера, Стас пошел «на дело», благо идти было недалеко — ближайшая «самогонная изба» стояла минутах в десяти от биостанции. И он пошел в чем был, понадеявшись на вечерние потемки, — а были на нем тертые джинсы, майка с «Алисой», напульсник с шипами и заклепками... Плюс — для комплекта — длинный рокерский хайр, стянутый на затылке резинкой в хвост. Пока бродил по ночному уже селу, наткнулся неожиданно на двух слегка «веселых» деревенских, которым вид городского сразу не глянулся. Слово за слово, «не так летишь, не так свистишь»... Кожин, сам по происхождению деревенский и жизнью городской-неформальской уже тертый, быстро смекнул, к чему дело движется, и, с лету треснув первого блюстителя патриархальной моды по физиономии, увернулся от второго и ринулся обратно.
Деревенские, не ожидавшие такого развития событий, заорали, засвистели, и им отозвалась еще полдюжина глоток с соседних улиц. Стас понял, что дело плохо. К биостанции он в итоге вылетел не пойми как, в пыли и пене, с подбитым глазом, растрепанным «хвостом» и в разодранной майке, а за спиной слышался вой погони. Крики деревенских и топот Кожина разбудили биостанцию — загорелись окна, захлопали двери, студенты с преподавателями высыпали на улицу. Погоня, услышав гомон, остановилась у забора, поорала матерно и тихонько канула обратно в ночь. Но и Стасу скрыть последствия похода не удалось — разбор полетов был с начальником практики и кончился выговором. Деревенскую же делегацию на выходных не пустили на танцы. На этом бы все и кончилось, но вмешались взрывной кожинский характер и извечная склонность молодежи к браваде. Кто-то из обиженных отказом мартыновских — видимо, один из участников погони — узнал Стаса и витиевато обложил его в четыре этажа, а вместе с ним и всю практику. Деревенские сначала выслушали его, задержав дыхание, но потом для вида зашикали, чтобы за такую чечетку не быть вовсе от танцев отлученными. А Стас крикуна запомнил... Два следующих дня он по вечерам, переодевшись неброско и безжалостно обрезав свой приметный хайр, ходил по Мартыновке и выглядывал охальника на улице. А на третий вечер подстерег его, махом связал куском рыболовной сети и сунул лохматой башкой в навозную лепеху.
После этого война приобрела новый оборот. В дело вмешались уже тридцатилетние старшие братья нынешних молодых еще хулиганов, и разрозненные шалопайские шайки обрели атаманов. Начались форменные диверсии, уже довольно серьезные, с подстереганием у магазина, ночными набегами на экспедиционные домики, особенно стоящие на отшибе, — вломились кучей, намяли бока, кому смогли, и тут же убежали. Студенты перестали ходить за забор поодиночке, а ночами, с вечера и до глухих предрассветных часов по территории станции ходила вахта с палками, обломками весел и выдранными из спинок старых кроватей стальными прутьями. Повисло напряжение. Так прошла еще неделя, после чего биостанция отрядила в Мартыновку парламентера — старшего препаратора Иван Иваныча Гребешка. Тот проработал на станции и практиках лет тридцать, знал половину деревни и был заслуженно уважаем аборигенами. Как он вел переговоры — загадка, но после его похода набеги прекратились.
Перемирия хватило на два дня. Виной тому снова оказался Стас.
Станция, как уже говорилось, стояла на озерах, а озера считались уже частью заказника «Мартынова засека». Рыбачить сетью там было запрещено, однако местные, самым обыкновенным образом, рыбку подавливали и на запрет особого внимания не обращали. Егерей в заказнике не водилось — девяносто седьмой год на дворе, — но зато студенты с преподавателями иной раз натыкались на сетки и снимали их. Обычно местные являлись за пропавшими сетями на следующий день, просили обратно, обещали «не озоровать». Сети возвращались и ... чаще всего на следующий же день снова отправлялись в озеро, до очередного съема.
Стас же в этот раз просто порезал сети в мелкую сечку.
Начальник практики взялся за голову. Теперь, похоже, обиделись и те, с кем вел переговоры старик Гребешок. Село на день погрузилось в мрачное предгрозовое молчание. А потом, ночью, неизвестные спалили продуктовый склад и попробовали поджечь столовую. Пришлось вызвать милицию. Практика встала.
Спрашивается, а при чем тут Капитон Зуев, будущий Питон? Зуев был в группе Кожина старостой. С детства приученный, что «делать надо все так, как положено», он искренне не понимал и не принимал буйного и бескомпромиссного кожинского анархизма, живущего только «здесь и сейчас» и действовавшего по праву сильного. Когда из-за Стаса на биостанции появились избитые, а практика затрещала по швам, Капитон решил Кожина в очередной раз образумить... Подрались они тогда крепко. С тех пор и началась вражда — сначала проявлявшаяся в малом, через пять лет она переросла в искреннюю взаимную ненависть. Жизнь их потом развела — нелюдимый Стас уехал работать в Тверскую область, поближе к родне, а Капитон остался в Москве — аспирантом, ассистентом, а потом и старшим научным сотрудником кафедры, исколесив по долгу службы всю европейскую часть страны.
Спустя еще десять лет судьба (тетка со странным чувством юмора) опять свела их вместе: в момент Удара оба случайно оказались в метро, да не просто на одной ветке — почти на одной станции! И все завертелось по новой.
Записка искренне застала Питона врасплох. Конечно, после рассказа Крыси об альтуфьевских делах, он в глубине души ждал, что Кожан рано или поздно попробует навести справки о дочери, но думал, что действовать тот станет исподволь, осторожно. И уж точно не через него — врага. А тут...
Зуев пододвинул к себе газовую горелку, затеплил маленькое синее пламя. Чайку сейчас выпить самое время и покумекать, как положено.
О том, что прибившаяся к добытчикам Содружества импульсивная и непоседливая девчонка-полукровка может быть Стасовой дочерью, Питону в первый раз сказала жена — сначала как шутку. Мол, такая же напористая и самовольная, как этот, как его... Кожин который, да и внешне похожа чем-то. Питон тогда только рассмеялся, но потом нет-нет, да и начал приглядываться к девушке. И тоже заметил: лоб, глаза, брови — в лице воспитанницы явственно проступали знакомые черты. Когда же он услышал короткую историю жизни Крыси, в те времена настойчиво искавшей своего блудного отца, то почти уверился в мысли — перед ним Кожанова дочь. А «белый скавен» среди добытчиков из, как тут уже тогда выражались, «белого племени» был, пожалуй, только один — Стас всю жизнь был бледный, да и поседел после того, как понял, что родные погибли. Быстро поседел, за месяц... Понимание, что Крыся — дочь старинного недруга, ничуть не ухудшило отношения Питона к девушке. Пожалуй, даже наоборот, он стал относиться к ней бережнее — как к еще одной жертве, от Кожана пострадавшей. В том же, что у того могут проснуться отцовские чувства, он сильно сомневался. Скорее всего, Кожан и знать не знал про дочь. Однако есть, видимо, Бог на небе... Никогда не видевший дочку Стас узнал и признал ее. И взялся вытягивать, самым откровенным образом рискуя собственной шкурой. И не одну вытянул — вместе со злосчастным этим Востоком, к которому девочка прикипела.
