Темный орден (Оболенский, том 3) - Алекс Хай
— Хорошо.
— Как закончишь читать, сунь голик в горящую печь. Затем нужно будет раздеться, прочитать клятву, облиться водой — я дам ее, и затем переодеться в те вещи, что ты принес. И теперь самое главное. До следующего рассвета ты не должен ни есть, ни пить, и, главное, ни с кем разговаривай. Полное молчание. За эти сутки твой организм окончательно перестроится, чтобы вобрать в себя то, что не было доступно тебе как послушнику. Это очень важно, Владимир!
Хм. Звучит как вызов. Только не очень понятно, почему нельзя говорить… Ну да ладно. Просто уйду к себе. Благо Алтай умел понимать команды жестами.
— Понял, — хрипло ответил я.
— Тогда начнем.
Друзилла поставила меня напротив печи, а Луций и Юстиний расположились чуть поодаль.
— Повторяй за мной. Слово в слово.
Вызываю сюда свидетеля моего учения для моего таланта.
Обмою себя водой из трех разных ручьев,
Сломаю семь печатей недели:
Понедельника, вторника, среды, четверга,
Пятницы и субботы и седьмого дня — воскресенья.
Возьму мудрость змеи, легкость лисицы,
Быстроту стрелы от молнии, росы с трав земных,
Знания Тьмы, царицы сущего.
Заклинание звучало как бред сумасшедшего, но я уже начинал к этому привыкать. Но почему-то губы с трудом шевелились, словно каждое слово весило целую тонну, и мне было физически тяжело выговаривать заклинание.
Сила в руке моей поразит врага.
Оденусь я щитами надежными, укроюсь я пологом невидимым,
Облачусь я в доспехи в пути моем.
Свидетель, здесь ли ты?
— Здесь, — отозвался Юстиниан.
Проводник мой, поручитель и друг, здесь ли ты?
— Здесь, — ответил Луций.
Клянусь быть сильнее врагов моих и проворней их.
Сжигаю я голик этот и с ним отступление мое от учения.
Открою книгу и сломаю семь ее печатей, высвобожу знание.
Вижу Тьму, падающую с неба молнией.
Молния та — учение мое.
Да будет так.
Последнее слово я проговорил на выдохе. Казалось, все небеса навалились на мои плечи и давили свинцовой тяжестью. Ноги дрожали от напряжения, но я продолжал стоять, а под конец сцепил зубы.
Друзилла жестом велела сунуть пучок прутьев в огонь. Луций осторожно отодвинул защитную решетку, и я бросил голик ярким языкам пламени.
И только после этого это странное напряжение меня отпустило.
— Разоблачайся, дитя, — изменившимся голосом сказала Друзилла. И только сейчас я понял, почему ее голос казался мне странным. Он звучал точно как тот, каким со мной говорила сама Тьма.
Я принялся стаскивать с себя прогулочную одежду. Рубашку, брюки, носки, белье… Все отправилось в печь.
— Украшения, — подсказал Луций. — На вас не должно остаться ничего старого.
Я помедлил, коснувшись кулона, который явно достался Оболенскому от кого-то из родных. Это был не крестик. Больше похоже на образок или что-то вроде того. Может покровитель рода… пришлось расстаться и с ним. Кулон на длинной серебряной цепочке отправился в печь следом за одеждой, и когда огонь принялся его облизывать, все мое тело свело диким спазмом.
— Держитесь, — шепнул Луций. — Нужно держаться. Переход — это больно.
Да уж. Больно было. Словно меня изнутри разрывало на сотню маленьких Оболенских, и разрывало заживо без анестезии. Я стиснул зубы, кажется, даже зарычал… Но устоял на ногах. Не дамся. Не сломаюсь. Слишком далеко зашел, чтобы позволить меня сломить.
Друзилла обошла меня и встала передо мной с небольшой бутылочкой в руках.
— Омойся водой из трех ручьев. Первый ручей смывает прошлое. Второй ручей смывает настоящее. Третьи воды очистят будущее.
Старуха принялась медленно лить воду мне на макушку. Ледяная… я инстинктивно поежился — вода оказалась настолько холодной, что обжигала, словно то была и не вода вовсе, а жидкий азот. Тонкие струйки сползли с моих волос на лоб, лицо, шею, на спину и грудь, словно маленькие ледяные змеи. Внезапно стало невыносимо холодно, даже изнутри… Я даже перестал чувствовать неприятный запах гари. Мир словно и вовсе перестал существовать…
— Отрекайся.
Отрекаюсь от рода своего, от семьи своей, от отца, матери, братьев, сестер и предков.
Отрекаюсь от мира суетного. От заветов, законов и титулов.
Отрекаюсь от имени своего. Имя мое дарует мне Тьма.
Заклинаю своей бессмертной душой,
Да ремеслом тайным, силой Темной.
Да не будет мне возврата во веки вечные.
Да будет так.
Я прошептал последние слова и покачнулся. Вода стекала по моим ногам, и холод от этой ледяной лужи был невыносимым. Но что-то изменилось. Что-то во мне действительно стало иным. Но я не мог понять, что именно…
— Какое имя дарует тебе Тьма? — с благоговением спросила Друзилла.
Какое? Вероятно, она должна была сама мне его подсказать?
«Элевтерий, дитя», — ответила сила.
— Элевтерий, — сказал вслух я, и Луций побледнел.
— Освободитель… — прошептал он.
Глава 21
— Да будет так, — сказала Друзилла, но я заметил, что ее тонкие сухие губы тронула улыбка. — Отныне ты Элевтерий, наш брат. У тебя больше нет прошлого, а твое настоящее и будущее отныне посвящено лишь служению Тьме.
Я ждал, прокомментирует ли сила это пафосное представление. Но нет, Тьма никак не отозвалась. Наоборот, внутри меня все успокоилось и было ровно, как водная гладь в штиль. Словно наконец-то последние шестеренки встали на место, и Тьма просто восприняла это как должное.
— Слава тебе, брат Элевтерий, — тихо, с благоговением, сказал отец Юстиний.
— Слава тебе, — повторила Друзилла.
И лишь Луций не мог выдавить из себя ни слова с того самого момента, как я озвучил имя, которым меня нарекла Тьма. Дисциплинарий выглядел пораженным, напуганным. И мне начало казаться, что он только что здорово пожалел о том, что решил «отмазать» меня от государевых псов.
— Слава тебе, Элевтерий, — наконец выдохнул он под строгим взглядом Друзиллы. — Брат.
Что его так напугало? Почему именно Луций так напрягся? Хотя, если учесть, что именно Луций был здесь единственным, кто не работал на замысел Тьмы, тогда понятно. Насколько я понял, каждое имя что-то значило и несло в себе намек на будущее для человека.
Друзилла — «сильная». Юстиний — «справедливый». Октавиан — «восьмой». А Луций — кажется, «светлый». Точно что-то связано со светом.
Быть может, дисциплинарий все же знал немного больше, чем хотел показать? Или до него наконец-то дошло,
