Алексей Колентьев - Туман войны
Расположившись на берегу, Николай и Павликян перевели дух. Вскоре к ним подошел Винниченко и сел рядом, следом за ним появился из темноты снайпер Макс.
— Свешников отогнал ваш тарантас в пустыню, сам уйдет по запасному каналу. Что случилось в лагере, командир?
Майор всю дорогу прокручивал в голове ситуацию, но ничего путного не получалось: возможно все, вплоть до утечки информации, но лучше это оставить аналитикам Конторы. Глядя на лунный блеск морских волн, Журавлев ответил:
— Скорее всего, просто случайность, которую не предусмотрели умники из группы планирования. Вернемся домой — будем разбираться.
Через двадцать минут далеко в пустыне послышался глухой звук взрыва: значит, в контейнере был маячок. А еще минуту спустя на морской глади перед местом, где заняли круговую оборону диверсанты, появились шесть фигур в аквалангах, одна из которых три раза мигнула цветным сигналом фонаря: две красные и одна зеленая вспышка. Получив ответный сигнал, пловцы вышли на берег. Журавлев и Макс помогли Винниченко облачиться в гидрокостюм и передали командиру водоплавающих коллег баул с артефактом. Тащить раненого сквозь частую сеть поиска, которую наверняка уже раскинул по всему Египту Консорциум, было глупо и опасно, а на сухогрузе Ивану окажут помощь и в целости доставят в один из советских портов или высадят там, где его сможет подобрать советский военный корабль, вариантов много. Черные фигуры подводников, среди которых выделялась долговязая фигура ликвидатора, исчезли так же неслышно, как и появились. Журавлев сел за руль микроавтобуса и завел двигатель. Теперь предстояла долгая дорога домой, но чувство хорошо выполненной работы делало ее чуть-чуть короче и безопаснее.
* * *Земля. 2 марта 1990 года, 00:40 по местному времени. Военный полигон Министерства обороны СССР Капустин Яр. Склад временного размещения АР 077/906, подземное строение 41, горизонт 2. Командир в/ч 073178 полковник Северской В. И.
Весна никак не сказывалась на климате в «закромах», как называли в обиходе сотрудники заглубленные помещения хранилищ и лабораторий. На поверхности бушевали дурно пахнущие нечистотами «ветры перемен», в газетах и журналах, будто сорвавшись с цепи, вчерашние менестрели соцреализма с остервенением набрасывались на умирающую власть, вываливая на головы читателей тонны грязного белья из жизни партийных чиновников и вождей, не забывая и собратьев по перу, но коллектив Склада, словно экипаж подлодки на боевом дежурстве, сохранял неизменно рабочее настроение. Здесь редко читали газеты, фильмы смотрели лишь по внутренней телесети, и это были в основном старые, проверенные временем картины, тщательно подбираемые психологами подземного города. Напряженная работа, часто связанная с огромным риском для жизни, требовала разрядки, некоей отправной точки покоя, где все было надежно, стабильно и безмятежно. Однако были здесь и те, кому приходилось по долгу службы читать, слушать и смотреть все, приходящее с поверхности. Но имелись и добровольцы, которым не жалко было тратить время на мутную реку информации, стремившуюся затопить сознание и разбередить инстинкты человека, случайно или намеренно вошедшего с ней в контакт. Впрочем, таких было немного — люди на Складе редко отрывались от работы, бывшей их главным и порою единственным увлечением в жизни.
Командир номерной части был одним из тех, кому приходилось, пересиливая себя, листать периодику и слушать теле — и радиопередачи, по-новому освещающие старое и пропагандирующие радужные перспективы «нового мЫшления», как выражался передовой генсек. Вот и сейчас Северской с отвращением отбросил отливающий глянцем свежий номер журнала «Огонек». В нем на импортной финской бумаге и четырех листах убористого текста некий правдоискатель доказывал, что на фронтах Отечественной войны воевали только силой отловленные по городам и весям люди, погоняемые в спины пулеметными очередями заградительных отрядов. Про зверства «кровавой гэбни» автор обещал отписать подробнее в следующий раз. Василий Иванович с отработанной за последние годы сноровкой выудил из кармана поношенного пиджака пузырек с валидолом и бросил две маленькие крупинки лекарства под язык. Сам он, житель блокадного Ленинграда, чей отец ушел на войну прямо от станка и пропал без вести два года спустя, не верил россказням бойкого писаки. Зато он хорошо помнил, как шипят в ведре с талой водой немецкие зажигательные бомбы, которые он и его друзья-подростки десятками собирали на крышах домов. Помнил черные от копоти лица рабочих, когда они, еле передвигаясь от недоедания, шли на завод, где хотя бы было тепло и можно было не сомневаться, что друзья поднимут ослабевшего товарища, дадут ему кружку кипятку, а может, и печеную картофелину или сухарик ноздреватого черного хлеба. Северской помнил вкус этого сухарика: кислый, отдающий пылью и машинным маслом, но такой сладкий, особенно когда есть совсем нечего. Ячневая и перловая крупа считались деликатесом, их иногда приносил сосед дядя Миша с первого этажа, их участковый. Сорокалетний старшина, не попавший на фронт по причине выбитого глаза, казался Василию очень старым. Свой паек милиционер делил между соседскими детьми, и два дня в месяц десяток ребятишек мог хоть немного подкормиться сваренной на воде и приправленной сахарином жидкой болтушкой из муки и круп.
Северской порывисто встал, кресло клацнуло роликами колес и ударилось о стену, журнал полетел в мусорную корзину. Пропитанная ядом лжи бумага жгла полковнику руки, а мозг и сердце горели от воспоминаний детства, когда никто не думал о том, что ест товарищ Жданов на обед, а больше беспокоился о том, сколько дней он сам еще сможет работать и как быстро умрет от истощения. Но ни у кого и в мыслях не было, чтобы с поднятыми руками выйти на окраину города и направиться в сторону немецких окопов. Да, он знал, что такие люди тоже были, слышал и о стихийных «голодных» митингах, и сплетни о подземном убежище, где секретарь городского комитета партии будто бы обжирается красной икрой и упивается дорогим шампанским. Видел гладкие рожи спекулянтов, менявших просроченные мясные консервы на золото и меха у отчаявшихся ленинградцев. Но его окружали простые советские люди: слесарь-инструментальщик Порфирьев, умерший, вытачивая тяжелую болванку снаряда, почтальонша тетя Лида, разносившая письма и газеты несмотря на дистрофию, от которой она и умерла зимой сорок второго года.
Много было их, простых граждан осажденного города, тихо, без пафоса делавших каждый свою работу и надеявшихся, что вот этот снаряд, выточенный слабеющими руками, или этот самолет с отремонтированным на их заводе двигателем окажется последним решающим аргументом в пользу победы над сильным и умелым врагом. И Василий Иванович сильно сомневался в том, что руководство города было столь расхлябанно и морально разложено. Будь так, немцы взяли бы город еще весной сорок второго года, однако этого не случилось. Произошло это потому, что в основной своей массе ленинградцы, как и большинство советских людей, боролись не только за свою жизнь. Что-то глубинное, упрятанное далеко в генах, именуемое памятью предков заставляло советских людей сопротивляться. Было что-то первобытное в этом всеобщем отказе покориться незваным гостям, стремившимся кровью и железом поставить жителей осажденного города на колени и защелкнуть на каждой поникшей шее рабский ошейник.
Взгляд полковника остановился на журнале, брошенном в корзину для бумаг. Приступ отвращения уже прошел, уступив место нахлынувшему потоку воспоминаний детства, таких ярких, словно все случилось только мгновение назад. Тогда, в голодном сорок втором году, все виделось проще и яснее. На каком-то этапе он потерял способность беспокоиться о том, когда и как умрет, это уже казалось неизбежным и оттого не слишком важным делом. Главным стали простые действия: встать, одеться, влезть на крышу, обвязавшись веревкой, чтобы не упасть, и зорко глядеть в небо, потому что ни одну «зажигалку» нельзя было пропустить. Он думал тогда: если я умру, то пусть не сейчас, пусть после того, как окончится налет и все бомбы окажутся в бочке с водой. Василий не бегал под пулями, не убил ни одного фашиста, хотя очень хотел, чтобы Лиза Четверикова из соседней парадной увидела его с настоящим автоматом в руках, в красноармейской форме и обязательно с медалью на груди. Но пока о медалях можно было только мечтать. Три раза он ходил в военкомат и три раза, несмотря на подложенные в валенки толстые стельки, чтобы казаться выше ростом, его заворачивал хмурый старший лейтенант в мятой, давно не стиранной форме.
— Через года два заходи, — говорил военный скрипучим голосом, — может, тогда и войны-то уже не будет.
Но война в тот бесконечно долгий 1942-й год не закончилась, как не закончилась и в 1944-м, когда все жители блокадного города высыпали на улицы и обнимались со слезами на глазах. Не было ей конца и в победную весну 1945-го, когда мама получила серый прямоугольник похоронки на отца. В тот день гремел салют, по радио передавали веселые песни, а мама сидела на табуретке одна в пустой кухне, опустив голову. Василий тогда не мог себя заставить подойти к ней и обнять, утешить, но поклялся никогда не допустить повторения того, что пережил сам, его сверстники и прежде всего самый дорогой человек — родная мать. И вот сейчас враг снова рядом, его солдаты пришли на советскую землю, он не сдержал свой клятвы, которую вспоминал каждое утро, становясь к зеркалу бриться.
