Андрей Валентинов - Флегетон. Созвездье Пса. Омега
Эту ночь мы решили не спать, но нижних чинов буквально валило сног, и я дал команду спать повзводно. Чутье подсказывало мне, что Жлоба до утра не сунется, да и дальний гром свидетельствовал, что красных не оставили в покое. Позже стало известно, что в бой вступила бригада Морозова, рассеявшая красную орду на мелкие банды.
Над Токмаком стояла ночь, по черному морю то и дело тропили след болиды, и я, оставив в траншее поручика Успенского, не торопясь прогулялся по мертвым улицам и бывшему совдепу. Радио работало, выплевывая бешеную дробь морзянки. На коротких волнах было тише, Харьков и Гатчина молчали и, наконец, мы нащупали парижскую волну. Эйфелева башня вновь передавала танго.
Туркул не преминул рассказать о своем знакомстве с Жлобой. В эти самые дни «дрозды» вместе с донскими частями держали оборону у Мелитополя. Правда, генерал вспоминает, что у Жлобы была не только конница, но и пехота, и даже бронепоезда. Очевидно, все это он у Мелитопаля и оставил. Антон Васильевич заверял меня также, что в том бою Жлоба уцелел, и моя пулеметная очередь не причинила ему вреда. Остается надеяться, что с ним расквитаются сами краснопузые, как они уже успели расквитаться с господином Думенко, да и не только с ним.
Заодно Туркул подверг критике мое утверждение о том, что конница в бою несет меньшие потери, чем пехота. Я готов спорить, но отложу это до следующего раза. Правая рука вновь начинает шалить, а подобный вариант никак не входит в мои планы. Во всяком случае, до следующей недели я хочу продержаться на ногах.
12 июня
Сегодня, несмотря на все опасения, чувствовал себя вполне прилично и даже присутствовал на совещании преподавателей нашего училища. Обсуждались планы работы на будущий год. Хотя до сих пор неясно, где мы теперь будем работать. Все почему-то настроены на Болгарию, но Туркул по-прежнему уверен, что придется ехать к сербам.
У поручика Успенского очередной триумф. Глава, в которой немецкий шпион Ульянов-Бланк пытается купить славных героев Дроздова и Морозова за золотые рейсмарки, пользуется всеобщим успехом. Я все же посоветовал поручику потихоньку закругляться, поскольку его читатели уже сидят на чемоданах.
Среди прочего имел разговор с генералом Ноги. Меня вызвали к нему, он, как всегда, был вежлив, но о здоровье не спрашивал, чему я был немало удивлен. Он даже не предложил папиросу, и вообще выглядел каким-то помятым. Называл он меня не как обычно, по имени-отчеству, а просто по званию. Признаться, все это вместе понравилось мне больше, чем его всегдашняя медоточивость. Он без всякого виляния извинился за тот обыск и сказал, что я, без сомнения, вправе довести дело до самого Барона. Я ответил, что мне достаточно его извинений, никакого дела раздувать не буду, мне просто обидно, что меня тут принимают чуть ли не за племянника господина Дзержинского. Ноги покачал головой, признал, что таковым я не являюсь, а затем вновь пустился в рассуждения о Якове Александровиче.
Он поведал историю их знакомства. Ежели ему, конечно, верить, Антон Иванович Деникин направил Ноги, тогда еще полковника, в январе 20-го в Крым с вполне определенной миссией. Приятного, разумеется, мало, но, как говорят кондуктора на железной дороге, «служба такая». Ноги, по его словам, заступался за Якова Александровича в каждом своем донесении, что стоило ему длительной опалы и чуть ли не временного исключения со службы. Рассказано это было к тому, что лично он против Якова Александровича ничего не имеет и не потому интересуется его знакомыми.
Дальше пошло то, чему я верить отказываюсь. Ноги говорил мне про каких-то сомнительных типов, посещающих улицу Де-Руни, ни к селу ни к городу упомянул убийство генерала Романовского и, в конце концов, дал понять, что Яков Александрович, разуверившись в нашей борьбе и будучи смертельно обиженным, вступил в контакт с красными. Он даже упомянул некоего товарища Паукера, якобы личного представителя Дзержинского, который через свою агентуру ведет переговоры об отъезде Якова Александровича в Совдепию. Ежели бы после этого последовало предложение сходить на улицу Де-Руни и послушать тамошние разговоры, мне бы все стало ясно. Но генерал ничего подобного не предложил. Он велел лишь никому об услышанном не говорить и попросил не считать его сволочью. Это был ясный намек на титул, который я даровал ему в одной из наших бесед. За «сволочь» я извинился, и мы расстались.
Не знаю, что и думать. Яков Александрович и чека? Нет, это бред. Господин Ноги, похоже, перетрудился на своей хлопотливой ниве. Могу поверить, что в последнее время Яков Александрович стал весьма несдержан на язык, и к нему, вероятно, сползаются разного рода недовольные Бароном, но отъезд в Совдепию – это все-таки бред. Возможно, слухи распускают сами господа чекисты. Ежели это так, то их можно поздравить. Кое-чего они успели добиться.
Записей за 27 и 28 июня у меня не осталось. Насколько я помню, было не до дневника, и, боюсь, события этих двух дней во многом успели забыться.
27 июня мы провели в окопах. Часов в десять утра на горизонте вновь показалась конница, правда, теперь их было не более двух-трех сотен. Вероятно, это отколовшийся от главных сил отряд, а может, к утру этих главных сил уже не существовало. Красные в нерешительности остановились в километре от наших окопов, но тут батарея ударила фугасами, красные развернулись и ушли в степь.
Следующий отряд, чуть побольше, появился где-то через час, получил свою порцию снарядов, но решился все-таки и помчался прямо на нас. Правильнее всего было бы вновь подпустить их на пистолетный выстрел, но после вчерашнего нервы были уже не те, и мы начали стрелять сразу, расходуя последние пулеметные ленты. К счастью, красные после вчерашнего, да еще после ночного боя предпочли не пытать судьбу и тоже повернули куда-то к Мелитополю.
Наконец, уже после полудня, краснопузые вновь показались на горизонте, но на этот раз они не топтплись в нерешительности, а бежали. Бежали резво, но те, кто их преследовал, имели, похоже, более свежих лошадей. Вскоре все выяснилось – красных догоняли морозовцы. Километрах в двух от нас краснопузых взяли в полукольцо, несколько минут шла рубка, а мы, не решаясь стрелять, чтобы не попасть по своим, могли лишь довольствоваться ролью зрителей. Страшное это зрелище – кавалерийская сшибка, когда скопище всадников колышется из стороны в сторону, над полем стоит глухой рев и лошадиное ржание, и потерявшие всадников кони вырываются из общей давки, отчаянно мчась прочь. В такие моменты поневоле радуешься тому, что ты пехота и сидишь по горло в земле, прикрывшись пулеметным щитом.
В конце концов, скопище дрогнуло, красные не выдержали и веером бросились в разные стороны. Большая часть помчала прямо на нас, и я уже приказал было пулеметчикам приготовиться, как вдруг заметил, что первая рота выходит из окопов. Я понял, что штабс-капитан Дьяков решил повторить наш давний прием, и тоже дал команду.
Через несколько минут мы стояли неровной шеренгой вдоль наших окопов: обе наши роты, третья – команда мобилизованных, и дальше, левее, – черная цепь корниловцев. Мы не двигались, выставив вперед штыки. Мы не пытались переколоть красную конницу, а лишь безмолвно приказывали: стой! Красные должны были понять, что они к кольце, и выбор у них прост – сдача или смерть.
Они это поняли. Сзади с гиканьем мчалась наша конница, и первые из краснопузых, подскакав почти к нашим окопам, стали слезать с коней, бросая оружие на землю. За теми, кто пытался уйти в степь, погнались морозовцы, а мы, стоя на месте, ждали, покуда спешится последний красный кавалерист.
Их было менее шести десятков – загорелые здоровенные ребята, буквально шатавшиеся после нескольких суток в седле. Почти сразу же они попадали на землю и попросили воды. Похоже, их настолько вымотало, что, кроме желания выпить воды и отдохнуть, у них ничего не оставалось, даже страха смерти.
Вода у нас была. Пили они жадно, и многие, напившись, тут же легли в траву, явно собираясь спать. Подбежал штабс-капитан Дьяков, и мы принялись совещаться. Очевидно, это не последние пленные, которых нам предстоит принять, и надо позаботиться о каком-то порядке. Тут подошел полковник Маркович, хмуро взглянул на господ красных кавалеристов и предложил запереть их во дворе элеватора. Никто из нас троих, похоже, не чувствовал в эти минуты ненависти: эти красные сражались до конца, сражались честно, и даже в глазах Марковича были достойными противниками.
Я крикнул, подзывая кого-нибудь из командиров. Конечно, такой призыв не сулил обычно ничего хорошего, но красные, похоже, что-то поняли, и через минуту ко мне подошел, чуть хромая, невысокий парень в белой шапке, такой же, как была на Жлобе. Он представился: командир, ежели не ошибаюсь, третьего эскадрона. Штабс-капитан Дьяков велел ему строить людей и идти к элеватору. То, что мы не собираемся его расстреливать, подразумевалось само собой. Пленный кивнул и попросил несколько минут, чтобы его люди успели перемотать портянки. Полковник Маркович скривился, но возражений, естественно, не последовало. Через некоторое время красные уже брели к элеватору. Мы выделили в конвой только троих юнкеров и унтер-офицера – было ясно, что на сегодня красные отвоевались.
