Mихаил Ахманов - Тень ветра
Оставалось последнее – гибель сотрудников станции по неясным причинам, включая сюда агрессию с Северного материка. Но в нее Саймон не верил. Транспортных средств у изолянтов не имелось, крыльев они не отрастили, телепортацией не баловались, так что море и Перешеек были для них преградой неодолимой.
Он чертыхнулся, подумав о том, как могли скончаться – внезапно и вдруг! – четыре здоровых человека. Весь персонал станции разом! От гриппа, что ли, перемерли? Или устроили дуэль? Или покончили с собой от несчастной любви? Трое мужчин и одна девица – взрывоопасная смесь… Вдруг взорвалась? Чего не бывает на свете!
Саймон хмыкнул и вновь приложил к глазам бинокль. Бетонная полусфера станции возникла перед ним: гладкие серые стены, кольцевой балкон на уровне второго этажа, а над ним – второе кольцо, с прожекторами, венчавшее купол наподобие короны. Станцию окружала двойная шеренга дубов – не гигантских, а самых обычных, завезенных, видимо, с Колумбии или Европы лет тридцать-сорок назад. Слева от купола что-то поблескивало, и Саймон, припомнив планировку участка, догадался, что это бассейн. Справа должен был находиться ангар для вертолетов, но его заслоняли деревья. Впрочем, одну машину ему удалось разглядеть – довольно вместительный алый “фламинго”, по всей вероятности, неповрежденный.
Снова чертыхнувшись, он дважды сдавил браслет на запястье и буркнул:
– Ноабу! Слышишь меня?
– Мой слышать, – донесся тихий шелестящий голос.
– Я на опушке леса, Ноабу. Сижу на ветке и гляжу на станцию.
– Мой далеко идти? – осведомился пигмей.
– Час двадцать – от того места, где мы расстались. А дальше прикидывай сам.
Ноабу помолчал, видимо что-то соображая.
– Ночью плохо идти, – наконец откликнулся он. – Мой приходить утром. Ты не спускаться на землю, спать. Спать на дереве, не на земле. На земле ходить плохой зверь. Очень страшный ночью! Ты спать наверху, ждать меня. Так хорошо?
Саймон задумчиво прищурился. С одной стороны, он мог уже через полчаса оказаться на станции, с другой, не видел; никакого повода для спешки. Не лучше ли понаблюдать денек? Ему припомнилась история Уокера о парагвайской корриде и настоятельный совет не торопиться. Забег будет долгим, говорил инструктор, на всю оставшуюся жизнь, и суета в таком деле неуместна. И вправду неуместна, решил Саймон, поднес к губам браслет и сказал:
– Хорошо. Я буду ждать и не стану спускаться вниз. Доброй тебе ночи, Ноабу.
– Доброй, Две Руки.
Голос пигмея смолк.
Солнце огромным алым шаром повисло над степью, касаясь трав, прошелестел легкий ветерок, и Саймон внезапно насторожился, уловив чуть ощутимый запах гари. Сунув бинокль в ранец, он принюхался, морща лоб и раздувая ноздри. Запах был, несомненно, давним и шел откуда-то снизу, с земли, где, по словам Ноабу, “ходить плохой зверь”. Но пахло не зверем, а обугленным деревом и чем-то еще, едким и неприятным, похожим на вонь горелой пластмассы.
Это наводило на размышления. Любой вертолет или наземный глайдер, вагон монорельса или морской тримаран – словом, почти все транспортные средства – были пластиковыми, если не полностью, так на девять десятых. Но монорельса, глайдеров и кораблей на Тиде не имелось, так что вывод напрашивался сам собой. Опять же у станции маячил лишь один-единственный “фламинго”… А где же второй аппарат? Маленькая серебристая “пчела”? Может, отдыхает в ангаре, размышлял Саймон, скользя по лианам вниз, к темневшим под ногами кустарнику и переплетению корней. Может быть, решил он, спрыгивая на землю с трехметровой высоты. Но откуда же запах? Пластик почти несгораем, на костре его не спалишь, разве приложить из лазера… Но запах-то есть! Запах есть, а “пчелы” нет!
Вскоре он ее нашел.
Маленький двухместный вертолет – обугленный, располосованный эмиттером – рухнул на деревья, пробил в их кронах изрядную брешь и повис на нижних ветвях, тоже наполовину истлевших, лишенных коры и листьев. Дверцы и искореженные шасси валялись внизу, на земле, вместе с пилотским креслом, явно катапультированным в момент аварии. От кресла к люку в днище машины тянулся спасательный трос, и это значило, что парашют не успел раскрыться – скорее всего обратился в пепел, вместе со всем горючим, что только нашлось в кабине. Однако пилот уцелел! В этом не приходилось сомневаться, так как бункер под креслом, где хранилась аварийная капсула, был пуст.
Света внизу не хватало, и Саймон на мгновение включил фонарь. Теперь он ясно видел следы маленьких ног – глубокие отпечатки в гниющей листве, а также примятую траву, сломанные ветви кустов и висевшие на них клочья клетчатой ткани – не иначе как от рубашки. След был давним, недельным, но пилот, несомненно, здесь проходил – скорее промчался в панике, будто гонимый охотником заяц. Пройти-то прошел, мелькнула у Саймона мысль, да куда ушел? И далеко ли?
Он двинулся по следу, время от времени подсвечивая фонарем, прислушиваясь и озираясь. Чудовищ, что заходили в лес с Перешейка, не было видно, и вообще на опушке царила мертвая тишина. Саймон старался ее не нарушать – скользил, словно тень, среди кустов, травы и гигантских корней, похожих на драконьи гребни, высматривая отпечатки маленьких ног, и размышляя о том, что пилот, вероятно, девушка. Оператор Пандуса Хаоми Синдо, двадцати трех лет от роду, из Калифорнии, наполовину японка, на треть ирландка и на одну шестую бог знает кто… Мужской персонал станции выглядел более чистопородным: Жюльде Брезак, тридцатилетний лейтенант Транспортной Службы, – француз с Европы; Юсси Калева, техник, тридцать четыре года, – финн, тоже с Европы; Леон Черкасов, техник, двадцать восемь лет, – уроженец Хабаровска, Россия.
Вероятно, все трое уже мертвы, машинально отметил Саймон, приглядываясь к переломанным ветвям и клочьям окровавленной рубашки. Это Хаоми Синто ломилась в лес, не разбирая, где тут деревья, а где кустарник… Бежала в ужасе, хоть не гнались за ней ни огненный дракон, ни симха, ни птеродактиль с чешуйчатыми крыльями, коему тут вообще не развернуться… Никто за ней не гнался, и значит, свой ужас Хаоми привезла с собой – прямиком со станции. Кто же ее напугал? Духи и привидения? Но духи не палят из разрядников по вертолетам.
Значит, все-таки изолянты, подумал Саймон. Вот тебе и компьютерный прогноз в ноль целых две тысячных! Прогноз прогнозом, а все же добрались сюда! Но как?
В теории бегство из Каторжного Мира считалось невозможным. Восемь планет-колоний были местами бессрочной или временной ссылки, заменявшей все другие наказания и виды возмездия. Только ссылка, только изоляция, и никаких иных мер – не считая, разумеется, превентивных! Как свидетельствовал тысячелетний опыт борьбы закона с насилием, преступника не останавливал страх перед грядущей карой, Даже самой жестокой, вплоть до лишения жизни. С другой стороны, традиционные наказания вроде тюрьмы, лагерей или смертной казни были, бесспорно, мерами антигуманными, вызывавшими протест у любого разумного человека. У неразумного тоже; ведь всякий интуитивно понимал, что содеянного не исправишь, а мстить заключением в четырех стенах – значит надругаться над человеческой природой. Понимали и другое: казнь – узаконенное убийство, тюрьма – позорный зоопарк с рядами звериных клеток; и кто же выйдет из них на свободу, кроме злобных отчаявшихся хищников? Помимо того, преступники бывают разными: одни – лишь жертвы темперамента и обстоятельств, другие – патологические извращенцы, а третьи действуют вполне сознательно, не под влиянием импульса или болезни. Разумеется, и воздаяние должно быть разным, строго взвешенным, цивилизованным и справедливым. Древняя формула “око за око, зуб за зуб” тут не годилась; этот закон был хорош для волчьей. стаи, но слишком примитивен для человеческого общества.
Пандус, загадочное детище Невлюдова, позволил справиться и с этой проблемой. Теперь наказание было воистину справедливым и заключалось в том, чтоб изолировать преступника в колонии, среди ему подобных, не ставя, однако, над ним надсмотрщиков и не посягая на его свободу. Теперь насилие могло сражаться с самим собой – в мирах, назначенных законом для этих битв. Миры, разумеется, были не райскими, однако на ад в полном смысле не тянули – в каждом удавалось выжить при наличии неких усилий и воли к сотрудничеству. Полная изоляция, простые инструменты, примитивное оружие и невмешательство властей в дела колонистов – так был реализован на практике девиз “Не милосердие, но справедливость”. Каторжники – или изолянты, по официальной терминологии, – контактов с внешним миром не имели и подчинялись лишь двум его законам. Согласно первому, их поместили туда, где им положено пребывать; второй предусматривал раздельное содержание мужчин и женщин. Им дарили свободу и жизнь, но не право творить ее вновь – и вновь калечить.
Три колонии – на Рибеллине, Тиде и Колыме – предназначались для пожизненной ссылки мужчин, а Нойс принимал на вечное поселение женщин. Остальные миры. Острог, Порто-Морт, Сахара и Сицилия-3, являлись зонами временного заключения и дифференцировались по срокам на две категории – от трех до семи лет и от восьми до пятнадцати. Туда попадали, в частности, те, кто совершил непредумышленное убийство, но убийцы были немногочисленными – в сравнении с охотниками за чужим добром, взяточниками, вымогателями, насильниками, растлителями малолетних и прочей накипью, которая могла еще профильтроваться в песках Сахары или снегах холодного Острога. В остальных колониях убийцами являлись все, коль не по факту, так по существу. Не убивавший сам вершил деяния, служившие убийству, а значит, его полагалось считать таким же преступником, как безумного Дига Дагану или умельцев с Сицилии-2, пустивших в распыл сингапурских банкиров.
