Максим Замшев - Избранный

– Если на фотографиях в этой комнате с вами ваш бывший супруг, Жорж Леруа, тогда это, по-вашему, кто? – Антуан дал фотографию Одетте.

Она всматривалась достаточно долго. Затем пожала плечами.

– Я никогда не видела этого человека.

– Значит, это не Жорж Леруа?

– Это может быть, – кто угодно, только не Жорж Леруа. Жорж – вот он. Одетта подошла к одной из фотографий на стене и ткнула в нее пальцем. – Я надеюсь, вы не сомневаетесь, что я хорошо помню, как выглядел мой муж.

– Посмотрите еще раз, – с робкой надеждой в голосе попросил Антуан, – может быть, Жорж сделал пластическую операцию.

Одетта еще раз бегло взглянула на снимок.

– Это трудно представить. Но даже если поверить в предлагаемый вами абсурд… Человек на вашем снимке совершенно по-другому сложен. Не мог же он изменить себе фигуру! Нет. Это точно не мой муж. Это другой человек.

День и ночь. Две части жизни, темная и светлая сторона. Все, что мы видим при свете, выглядит совсем по-другому в темноте. Зачем-то Господь придумал этот свет так, чтобы свет и тьма все время сменяли друг друга. Днем люди должны бодрствовать, а ночью почивать. Это законы биологических часов, давняя традиция человеческого обихода. И все было, наверное, спокойно и хорошо, если бы людей так не тянуло познать это темное время, эту темную сторону жизни. И человечество изобрело огромное количество видов ночной жизни. Ночь – это что-то запретное, поэтому ночью люди обязаны за все дороже платить. Ночью, когда многие спят, раздолье преступникам, а потому не могут уснуть и те, кто с ними борется и кто их боится. Ночью часто начинаются войны, ночью часто умирают, ночи не дают покоя художникам, писателям и музыкантам. Они тоже хотят познать ночь во всей ее заманчивой силе и прелести. В первой моей жизни мне иногда приходилось жить ночной жизнью, и она всегда приводила меня в ужас. Сколько ненависти в тех, кто ночью бодрствует, сколько лжи и порока. Несчастные обыватели, всю неделю встающие ни свет ни заря и выходящие на поиски хлебов насущных, вожделенно ждут выходного, чтобы наконец столкнуться лицом к лицу с ночью. И тогда они идут в ночные клубы, где платят безумные деньги, способные спасти несколько умирающих от голода, чтобы около них покрутились стриптизерши или побегали официантки. Они орут песни, танцуют, пьют только для того, чтобы познать ночь, показать, что они с ней на ты. Им недостаточно света, им нужна тьма. Если бы они знали, как их ненавидят те, кто обеспечивает их удовольствие. Те, кто ночью выходит на поиски хлебов насущных, поскольку днем хлеба им не хватило. Они старятся, теряют здоровье, думая, что хлебов у них потом будет много, и они смогут жить днем, при свете, ни о чем не заботясь. Но ночь привязывает их накрепко. Тьма заставляет всех, кто поддался ей, жить по своим законам. «Спокойной ночи!» Так люди говорят друг другу. Я думаю, в этом очень большая мудрость. Но мир держится на тех, кто молится по ночам за ближних своих. Они не боятся тьмы. Свет внутри них! Так могут жить единицы. И в этом тоже Божья мудрость. Бога не понять! Если бы все понимали Его замыслы, все были бы Ему равны. Тьма не хотела бы этого, она любит укреплять людей в ложной силе и могуществе. Но Господь мудр! И после Тьмы всегда Свет. Свет и первый, и последний!

3

Станислав Рыбкин все-таки изменил жене. Но вовсе не с Мариной, в которую за воскресенье успел влюбиться, потом охладеть, а в конце и вовсе преисполниться чуть ли не отвращением. Акт адюльтера случился в одном из московских борделей, куда нелегкая занесла бывшего безупречного семьянина почти под утро. Сначала он долго, вместе с таксистом отвозил в гостиницу несчастного полубезумного старика. Водитель выбрал довольно прихотливый маршрут, видимо, собираясь по итогам поездки содрать с пассажиров по полной, поскольку предварительная цена не оговаривалась.

Дмитрий Шелестов в машине рядом с Рыбкиным заметно приободрился. Пришел в себя. Правда, он продолжал называть Рыбкина Алексеем, и тот его не поправлял. Какая, в конце концов, разница. Что уж теперь суетиться! Старик ни словом не обмолвился об истории с проститутками из ФСБ и обо всем, что с этим связано. Зато твердил о вещах куда более диковинных. Так, например, он говорил, что очень виноват перед каким-то Кристофом, потому что не нашел Алексея Климова, способного оценить его историю, также он беспрестанно тараторил, что ему немедленно надо в Париж, иначе он здесь пропадет. Еще – что тот самый Климов, которого он ищет, обязательно должен был клюнуть на фамилию Дмитрий Шелестов и что это не его фамилия, а придуманная Кристофом, его фамилия совсем другая, но он ее тоже должен был забыть. Рыбкин про себя не уставал удивляться. «Ну и фантазия!» Во всем услышанном разобраться не было никакой возможности, тем более что дед периодически хлюпал носом, и глаза его увлажнялись. «Его бы в клинику! Да сейчас время такое… Говорят, над психами издеваются врачи, бьют их. Такой там и недели не протянет. Не стоит пока оставлять его одного».

В круглосуточном магазине он взял бутылку недорогого коньяка. Ему почему-то показалось, что этому многофамильному субъекту надо выпить и крепко уснуть. По крайней мере, сегодня! Так будет правильно!

Консьержка пыталась воспротивиться проходу Рыбкина внутрь, верещала обычное в таких случаях и коренящееся где-то в дальнем сознании всех наших сограждан «не положено!», но незначительное финансовое вливание сыграло положительную роль в сближении гостей и персонала.

Рыбкин и его внезапный ночной собутыльник выпили по паре рюмок. После второй старик раскраснелся, приосанился. Спиртное подействовало на него. Он вдруг заговорил по-французски, но вскоре осекся, вернулся к русской речи и ни с того ни с сего выдал целую двадцатиминутную лекцию о русской иконописи, да сделал это так увлекательно, что Рыбкин на время превратился в самого благодарного слушателя.

Время шло. Ночь разворачивала свои тяжелые одежды, трясла ими над городом, чтобы тьма не теряла своей плотности и густоты. Старик все чаще зевал. Рыбкин предложил ему пойти спать, а сам высказал желание откланяться. Стариковский взгляд, который он поймал на себе, мог означать только одно: они прощаются навсегда. Напоследок тот, кто называл себя все эти дни Дмитрием Шелестовым, приблизился к уху Рыбкину и произнес:

– Я не знаю уже, кто вы! Алексей Климов или нет! Но вы явно не тот, кого я ищу. Я очень вас прошу, сделайте все, чтобы найти Алексея Климова, настоящего, того, который нужен Кристофу. Я ничего не понимаю, но мне видится, что ему грозит большая опасность. Найдите, если сможете. Он журналист, лет тридцати с небольшим, он должен как-то отреагировать на имя «Дмитрий Шелестов». Обязательно должен отреагировать.

Рыбкин заверил старика, что приложит все усилия, и аккуратно закрыл дверь его номера. «Марина, наверное, уже дома. Нехорошо, конечно, что я ее так бросил. Ну что уж теперь… И мне пора домой!»

Через сорок минут он уже открывал дверь своей квартиры. Снимая в прихожей ботинки, он весь сжался, готовясь к скандалу, но в квартире не раздалось ни звука. «Трезвонили, трезвонили, обрывали телефон, а теперь даже не встречают. А вдруг со мной случилось что?»

В спальне, на своей половине, широко откинув правую руку, почивала жена. Почивала так крепко и безмятежно, что ее, наверное, не разбудили бы и звуки выстрелов. Из комнаты девочек раздавались два негромких тонких храпа. Заглянув туда, он удостоверился, что оставшиеся без персиков дочурки, так же как и их мама, не страдают от отсутствия отца семейства. В дороге он придумал несколько версий, одну малодушней другой, и, выходит, ни одна не пригодится. Постепенно им овладевала ярость, поднималась от живота, кружила и распирала голову. Она даже взялся за виски руками, словно боясь, что она расплещется ядом по полу… Он вернулся в прихожую и покинул свой дом, свою крепость.

Около подъезда к нему привязался пьянчужка. Рыбкин дал ему денег, хотя обычно старался этого не делать.

Станислав имел смутное представление о том, куда люди в Москве ходят в такое время. Он слышал, что есть клубы, ночные бары, но сам, разумеется, в них не бывал. В годы его молодости в Москве ночная жизнь еще не приняла такого размаха, и он и его сверстники ограничивались сидением на скамейках во дворах и песнями под извечно расстроенную гитару. Но интуитивно он понимал, что ему надо в центр. В центре, в огнях, легче будет забыться, подумать о жизни.

Таксист высадил Стаську, по его просьбе, в начале Тверской. Жара и ночью не спадала, в воздухе висел темный пар. В один момент подул сильный ветер, всполошив на мостовых окурки, бумажки и прочий мусор. Такой ветер может быть предвестником дождя. И точно – минут через пять прыснуло. Рыбкин поежился, оглянулся по сторонам, заприметил яркую вывеску «Латинум. Клуб для мужчин». «Ну что ж, когда-то надо и в клубе для мужчин побывать».