Наталья Игнатова - Змееборец
Как будто это нуждалось в подтверждениях!
Ладно, ладно, осади, командор! Это тебе нужно было притираться, разбираться, вникать. Для де Фокса все было просто и ясно с того дня, как он осознал себя там, на Острове. Вы дрались вместе. Ты дрался за него. Для шефанго этого достаточно, чтобы раз и навсегда определиться со своим к тебе отношением.
Теперь Йорик знал, что безграничное доверие к Эльрику Легенды было не результатом воздействия зачарованных самоцветов, а отчасти рассудочным, отчасти душевным знанием. Легенда знала, что иначе к де Фоксу относиться нельзя. Она оказалась умнее командора Хасга, по крайней мере, в этом – умнее.
Ладно, что же, теперь и Йорик это знал. И, так же, как Легенда, знал, что может рассчитывать на полное доверие со стороны Эльрика. Только, в отличие от Легенды, ему Эльрик действительно доверял. И то, что иногда он позволял себе тон, близкий к покровительственному, уже не вызывало у командора Хасга насмешку, или подспудное сопротивление. Эта покровительственность не была ни юношеской бравадой, как он думал поначалу, ни инстинктивным высокомерием шефанго. Де Фокс использовал такой тон без всякого подтекста, и только тогда, когда точно знал, о чем говорит, и точно знал, что разбирается в ситуации лучше всех остальных. Всего-то лишь! В такие моменты к нему стоило прислушаться.
Равно как и в ситуациях, когда Эльрик говорил и действовал интуитивно. Сам он нервничал из-за этого, как любой шефанго не верил в предвидение, а заодно уж и в интуицию, и злился, каждый раз убеждаясь, что вновь не ошибся, вновь оказался прав, и вновь не может объяснить, почему поступил так, а не иначе. Йорик поначалу думал, что проблема только в этом – в предвзятом отношении шефанго ко всему, что связано с предсказаниями будущего, неважно, осознанными или нет – и не видел поводов для беспокойства. Но только поначалу. Пока не убедился, что это одна из тем, в которых Эльрик разбирается лучше, чем он. А стало быть, если Эльрик нервничает из-за этого, то тут есть о чем подумать.
Он думал. И выводы, пока еще смутные, Йорику очень не нравились.
Но в остальном они оба были довольны и жизнью, и друг другом.
Йорику не так уж сложно оказалось научиться помнить о том, что двадцатилетний парень, обычно прислушивающийся к каждому его слову, и без споров выполняющий его распоряжения – это еще и столетний воин, убийца и политик. Глава государства, способного влиять на события по меньшей мере на трети материка, а как теперь выяснилось еще и негласный глава подозрительного, невидимого и словно бы не существующего купеческого сообщества. И ладно еще, если только купеческого… а то, зная шефанго, не придется удивляться, если окажется, что мастер Серпенте объединил и застращал организованную преступность в масштабах материка. Объединил и застращал. Ну да. А сначала – создал.
В общем, помнить о сосуществовании этих образов оказалось не сложнее, чем помнить о том, что Эльрик одновременно мужчина и женщина. Вот, боги свидетели, ничуть не сложнее. Даже наоборот – гораздо легче. Так что Йорик справился. И однажды он назвал Эльрика «дэира», и сам не заметил этого, потому что слово скользнуло с языка легко и естественно, как любое правильное слово. А Эльрик заметил. И фыркнул:
– Охренеть! Я думал, ты никогда этого не скажешь.
– И часто думал? – поинтересовался Йорик.
– Ну-у, – протянул де Фокс, – как бы так… чтоб тебя не обидеть-то. Ты ведь уже сделал мне-Трессе предложение, беспокоиться не о чем, так что нет, не часто.
– Ну, хоть раз в день? – сказал Йорик просительно.
– Раз по двести в день, – Эльрик насмешливо показал клыки.
Он смеялся. Но он сказал правду. У шефанго ведь не бывает так, чтобы любить женскую ипостась и не любить мужскую. Просто это разная любовь.
Поэтому только шефанго могут любить шефанго.
«Значит, я – шефанго», – сказал себе Йорик. И объяснение показалось ему простым и правдивым. В самом деле, ведь Торанго, не спросив согласия, произвел пропавшего без вести командора Хасга в шефанго, чтобы пожаловать званием конунга. Так что теперь Йорик просто признал, наконец, давно свершившийся факт.
И сейчас, здесь, в забытом богами мире, в заснеженном городе на северном краю цивилизации, он вдруг остро, до боли захотел вернуться. Вернуться домой! На Анго.
* * *Первыми четырьмя колониями Ямы Собаки обзавелись задолго до эпохи освоения космоса, когда Дэи, или, на зароллаше – Мессер, была единственной в обозримом пространстве планетой, населенной разумными существами. Колонии: Ронбахт, Оркнэмар, Сьеррешилл и Рисаи нахально заняли почти целый, никому кроме шефанго тогда неизвестный материк, что стало неприятным сюрпризом для других народов, дозревших до географических открытий, а открывших вместо этого, что земля на другой стороне планеты уже давно принадлежит Ямам Собаки.
Прочим государствам остался лишь самый хвостик на юге материка.
Четыре колонии поначалу были приравнены к конунгатам. Но среди людей пошли разговоры о том, что надо что-то делать с шефанго. Мол, пустили к себе на планету не пойми кого, а они бродят в море не сезонами, а просто-таки годами, и лишают всех остальных радости от открытий и свершений. Заодно и про эльфов вспомнили, поскольку «пустили не пойми кого» именно они: о людях в те времена никто еще и не слышал. Ну, а там недолго было и до того, что других нелюдей тоже помянут незлым, тихим словом.
Торанго, выслушав тревожные прогнозы, принял меры, и конунгаты получили статус аена[58]. После этого менее расторопные соседи по планете, задумавшиеся было о том, к чему новые земли шефанго, которые и собственный-то остров никогда не заселят полностью, нашли себе другие поводы поразмыслить.
А шефанго открыли свои колонии для людей. Именно тогда в человеческие языки начало входить слово «холль». Именно тогда люди, не умея передать интонационные тонкости, стали разделять понятия Анго и Ямы Собаки. Анго – без перевода, на зароллаше, стали называть все государство целиком, включая колонии. А Ямами Собаки – собственно, метрополию. Где и тогда, и сейчас жили только шефанго.
И тогда же начался медленный процесс романтизации представлений о народе Ям Собаки.
На новых землях принимали всех, кто изъявлял желание поселиться там, и кто мог принести пользу. Понятие пользы было у шефанго широким, так что колониальное гостеприимство распространялось в равной степени и на мастеровых, и на людей искусства. И на их семьи, разумеется. Даже преступники получали в колониях место для жизни и отпущение всех грехов, на тех же правах, что и другие поселенцы – шефанго не было особого дела до того, чем преступник отличается от праведника. Правда, с теми, чьи преступления заключались в убийствах или обкрадывании детей, поступали с естественной для шефанго жесткостью. Скрывать такие преступления было бессмысленно: на своих землях конунги и их хиртазы без застенчивости использовали магию, недоступную людям. Они были у себя дома, они хотели, чтобы их земли стали домом для множества людей, и прикладывали к этому все усилия.
Правили на новых землях, конечно, не люди. Без проблем, при таких раскладах не обходилось, но проблемы гасились в зародыше. И, благодаря гибкой политике конунгов, жизнь в колониях… нет, не стала райской, как, почему-то, принято было думать, но достигла уровня достаточно высокого, чтобы не было недостатка в желающих приехать туда и остаться навсегда.
"Итагрри конунг итагрри" – гласила одна из традиций Анго, «каждый конунг сам по себе». Люди довольно быстро переиначили фразу в «каждый конунг – сам себе конунг». Это отвечало смыслу, вкладываемому в традицию самими шефанго гораздо больше, чем официальный перевод.
Каждый конунг устанавливал на своей земле законы, не зависящие от законов Империи. Опираясь в первую очередь на здравый смысл, во вторую – на особенности человеческого сознания, и только в третью – на свои представления о том, какими должны быть хорошие законы.
Шефанго все стремятся делать красиво, а красиво, применительно к управлению любым государством – это разумно и беспристрастно. Что сказать, у них получалось.
Репутация созданий безукоризненно честных отнюдь не отменяла их поистине демонической хитрости, а поэтичность не мешала практической сметке. Нестареющие конунги умудрялись сосуществовать со своими короткоживущими подданными, вроде бы, не отдаляясь от них, но постепенно поднявшись на недосягаемую для большинства людей высоту. Через несколько поколений, люди, родившиеся и выросшие в любом из конунгатов, воспринимали своих правителей, как некую благожелательную, но справедливую силу, на поддержку и суд которой можно рассчитывать в любой сложной ситуации. И те же люди запросто обсуждали любого из четырех конунгов, одобряли, посмеивались, критиковали, не стеснялись высказывать любое мнение. Правда, худо пришлось бы чужаку, рискнувшему так же свободно отозваться о каком-нибудь из правителей. Ему быстро объяснили бы, что наши конунги – это наши конунги, а ты не замай, пока не подданный.
