Евгений Лукин - Сборник «Щелк!»
— Вы — язычник, — угрюмо сказал посетитель.
— Язычник? — без тени замешательства переспросил пастырь. — Что ж… Христианству всегда были свойственны те или иные элементы язычества. Пожалуй, нет и не было церкви, свободной от них совершенно. Иконы, например. Чем не язычество?.. В давние времена вера выступала рука об руку с искусством — и вспомните, к какому расцвету искусства это привело! И если теперь вера выступит рука об руку с наукой…
— Да вы уже выступили, — проворчал посетитель. — Вы уже договорились до того, что Христос был пришельцем из космоса…
— Неправда! — запротестовал пастырь. — Журналисты исказили мои слова! Это была метафора…
— Хорошо, а записочки? — перебил посетитель. Он явно шел в наступление. — Откуда вообще эта дикая мысль, что молитва, поднятая на орбиту, дойдет до Господа быстрее?
— Разумеется, это суеверие, — согласился пастырь. — Для Бога, разумеется, все едино. Но люди верят в это!
— Так! — сказал посетитель, обрадовавшись. — Следовательно, вы сами признаете, что делаете это не для Господа, а для людей?
— Да, для людей, — с достоинством ответил пастырь. — Для людей, дабы в конечном счете привести их к Господу. Так что не ищите в моих словах противоречия. Вы его не найдете.
— Но они идут к Господу, как в банк за ссудой! — закричал посетитель. — О чем они просят Его в своих записочках! О чем они пишут в них!..
— Этого не знаю даже я, — резонно заметил пастырь. — Это известно лишь им да Господу.
— А разве так уж трудно догдаться, о чем может просить Господа человек, которому некуда девать деньги? — весьма удачно парировал посетитель. — Ваша паства! Это же сплошь состоятельные люди! Те, у кого достает денег и глупости, чтобы оплатить выброс в космос всей этой… бумаги.
— Вы кощунствуете, — сказал пастырь. Лицо его отвердело и стало прекрасным — как на рекламном щите при дороге.
Посетитель вскинул и тут же опустил темные глаза, в которых пастырь успел, однако, прочесть непонятный ему испуг.
— Опять… — беспомощно проговорил человек. — Опять это слово…
Надо полагать, обвинение в кощунстве предъявлялось ему не впервые.
— Да поймите же! — Пытаясь сгладить излишнюю резкость, пастырь проговорил это почти умоляюще. — Элитарность астроцеркви беспокоит меня так же, как и вас. Но рано или поздно все образуется: стоимость полетов в космос уменьшится, благосостояние, напротив, возрастет, и недалек тот час, когда двери храма будут открыты для всех.
Посетитель молчал. Потом неловко поднялся с противоперегрузочного кресла.
— Простите… — сдавленно сказал он, все еще пряча глаза. — Конечно, мне не следовало приходить. Просто я подумал… ну что же это… ну куда еще дальше…
Досадуя на свой глупый срыв и некстати слетевшее с языка слово «кощунство», пастырь тоже встал.
— Нет-нет, — слабо запротестовал человек. — Провожать не надо. Я сам…
* * *Пастырь не возражал. У него действительно был трудный день. Попрощавшись, он снова опустился в кресло и прикрыл глаза.
Ученый написал на него донос, шофер грузовика, пусть в шутку, но предложил ограбить прихожан, безработный богоискатель обвинил в язычестве и фарисействе. Представители других церквей… Ну, об этих лучше не вспоминать. Кем они все считают его? В лучшем случае — достойным уважения дельцом. Правда, есть еще паства. Но, будучи умным человеком, пастырь не мог не понимать, что для его прихожан астроцерковь, на создание которой он положил все силы души своей, — не более чем последний писк моды.
Он открыл глаза и стал смотреть в окно. В окне по-прежнему сияли чистыми цветами постройки заправочной станции и тянулась параллельно полотну дороги бетонная кромка оросительного канала. Потом в окне появился его странный собеседник. Ссутулясь, он брел к автостанции и, судя по движениям его рук и плеч, продолжал спор — уже сам с собой. Внезапно пастырь ощутил жалость к этому бедолаге в поношенном костюме. Работы нет, жизнь не сложилась, с горя начал искать истину… Или даже наоборот: начал искать истину — и, как следствие, лишился работы… Ну вот опять — ну куда он идет? Он же сейчас упрется в оросительный канал, и придется ему давать крюк до самого мостика. Может, подвезти его? Он ведь, наверное, путешествует автостопом. Да, пожалуй, надо… Как-никак они с ним одного поля ягоды. Походит он так, походит в поношенном своем пиджачке, посмущает-посмущает святых отцов, а там, глядишь, возьмет да и объявит, что нашел истинную веру. И соберется вокруг него паства, и станет в этом мире одним исповеданием больше…
Пастырь поднялся с кресла. Серая полоска за окном раздвоилась, между бетонными кромками блеснула вода. Человек брел, опустив голову.
Как бы он в канал не угодил, забеспокоился пастырь и приник к стеклу. Так и есть — сейчас шагнет в воду, а там метра два глубины! Пастырь хотел крикнуть, но сообразил, что сквозь стекло крик едва ли будет услышан. Да и поздно было кричать: ничего перед собой не видя, человек переносил уже ногу через бетонную кромку.
Пастырь дернулся к двери и вдруг замер.
* * *Точно так же, не поднимая головы и вряд ли даже замечая, что под ногами у него уже не земля, но хмурая водная гладь, человек брел через канал. На глазах пастыря он достиг противоположной бетонной кромки и, перешагнув ее, двинулся к шоссе.
Стены разверзлись. Скорбные оглушительные аккорды нездешней музыки рушились один за другим с печальных, подернутых дымкой высот, и пастырь почувствовал, как волосы его встают дыбом — состояние, о котором он лишь читал и полагал всегда литературным штампом.
Сердце ударило, остановилось, ударило снова.
— Господи… — еле слышно выдохнул пастырь.
Человек на шоссе обернулся и безнадежным взглядом смерил напоследок каменную копию космического корабля.
А всё остальное — не в счёт
Счастливый человек — он был разбужен улыбкой. Ну да, улыбнулся во сне, почувствовал, что улыбается, и проснулся. А проснувшись, вспомнил…
Вчера он вынул из кладовки все свои сокровища, построил их в шеренгу и учинил генеральный смотр. Два корня он отбраковал и, разломав на куски, сбросил в мусоропровод, а остальные отправил обратно, в кладовку. Все, кроме одного.
Это был великолепный, трухлявый изнутри корень с четко выраженным покатым лбом и шишковатой лысиной. Шероховатый бугор вполне мог сойти за нос картошкой, а из-под изумленно приподнятого надбровья жутко зиял единственный глаз. Вдобавок вся композиция покоилась на неком подобии трехпалой драконьей лапы.
Прелесть что за корешок!
Все еще улыбаясь, он встал с постели и вышел босиком в большую комнату, где посреди стола на припорошенной древесной трухой газетке стоял, накренясь, тот самый корень. С минуту они смотрели друг на друга. И было уже очевидно, что остренькая шишка на боку лысины — вовсе не шишка, а рог. Ну да, маленький такой рожок, как у фавна.
— Ты — леший, и зовут тебя — Прошка, — с удовольствием сообщил он куску трухлявого дерева. — И страшным ты только прикидываешься. Ты хитрый и одноглазый. Коготь я тебе, конечно, укорочу, а вот что правая щека у тебя вислая — это ты зря…
Тут он почувствовал беспокойство и оглянулся. Из большой комнаты очень хорошо просматривалась коротенькая — в три шага — прихожая, тупо упершаяся во входную дверь. Где-то там, далеко-далеко за дверью, его, должно быть, уже ждали. Хмурились, поглядывали на часы и, поджав губы, раздраженно постукивали ногтем по циферблату.
Он повернулся к корню и, как бы извиняясь, слегка развел руками.
Наскоро умывшись, наскоро одевшись и наскоро позавтракав, он влез в пальто, нахлобучил шапку и взял с неудобной, причудливой, но зато самодельной подставки потертый до изумления портфель из настоящей кожи. Перед самой дверью остановился, решаясь, затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул…
…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: захлопнув за собой дверь, он обнаружил, что снова стоит все в той же прихожей, правда, уже малость подуставший, что портфель стал заметно тяжелее и что на воротнике пальто тает снег. Видимо, там, за дверью, была зима. Да, зима. Недаром же три дня назад стекла заволокло льдом почти доверху.
— Ну вот… — с облегчением выдохнул он. — Уже все…
В портфеле оказались продукты. Он перебросал их в холодильник и, чувствуя, как с каждой секундой усталость уходит, подошел к столу с корнем, посмотрел справа, слева…
— Нет, — задумчиво сказал он наконец. — Все-таки второй глаз тебе необходим…
Он перенес корень в кухню, зажег газ и, ухватив плоскогубцами толстый, в синеватой окалине гвоздь, сунул его острым концом в огонь, а сам, чтобы не терять времени, выбрал из груды инструментов на подоконнике заточенный в форме ложечки плоский напильник и со вкусом, не торопясь принялся выскабливать труху из полостей корня.